И «они» переводили деньги в Европу, отсылали туда семьи, перебирались сами. Там тоже бунтовали, жгли машины и швыряли в полицейских «коктейли Молотова», но то были беспорядки, под которыми, копнув, не обнаружишь звериной, испепеляющей страсти к разрушению и искупающему грехи кровопролитию.

Сдерживать все-таки пытались. Но люди перестали верить чиновникам, оправдывающимся перед камерой и неспособным сыграть веру в свои слова.

Подтянули попсу и духовенство. Интеллигенции не нашлось. Благообразные бородачи в рясах, светские политики, актеры и фигуристы, рассевшись кругом, убеждали друг друга, что русский народ с честью выдержит ниспосланное испытание, сплотившись (подразумевалось, вокруг власти), как это всегда бывало в трудные времена.

Русский народ сквозь зубы матерился, глядя в сытые лица священников и богемных людей, зная, что те после передачи разъедутся в «Мерседесах» по загородным домам и все их жертвы сведутся к увольнению садовника.

Каждый, неважно, из «тех» или «этих», понимал одно: человек одинок перед несчастьем, и нет силы, способной его защитить, а сам он не сможет.

Не имея ни сил, ни знаний для борьбы с лихом, верхушка пыталась усмирить людей иррациональными посылами — все будет хорошо, мы преодолеем и выстоим, братья и сестры; но народ, запуганный деноминациями, реформами и дефолтами, обманутый обещаниями вождей; народ, ломавший церкви и вновь их отстраивавший, расстреливавший сам себя больше любого врага; народ, сначала обожествлявший вождей, а после глумившийся над их останками; веками творящий себе кумиров и ниспровергающий их; развращенный телевидением — этот народ уже не мог верить словам, как не может алкоголик удовлетворить жажду безалкогольным пивом, сколько бы ни выпил.

Страна наливалась дурною, бродящей кровью, как бременем, которое должно было разрешиться. Нужна была жертва.

Пошла волна увлечения «тантрой» — синтетическим аналогом гашиша, легально продававшимся под видом ароматической смеси для медитаций. Подсели все. Подъезды многоэтажек Москвы и всей страны, от Кушки до Мурманска, от Владивостока до Калининграда, усеяли миллионы пустых трубочек от пипеток с мелким угольком внутри. Пацаны продавали «дудки» прямо на улицах — не было двора, заглянув в который нельзя было увидеть трущихся у детской площадки шустрых дилеров, пареньков, болтавших, гоготавших под тантровым приходом или монотонно качавших головами в такт музыке из наушников.

Всякий человек, случись беда, сосредоточивается на своем горе и перестает смотреть вокруг. Так и русские люди могли думать только о себе, обвиняя в происходящем власть, и мало кто обращал внимание на упадок и разложение, расползавшиеся по миру.

В Китае давили студентов. Во Франции бунтовали арабы, в Германии — турки. В Америке мексиканцы требовали отделения Калифорнии. Против них выходили на улицы наци, скинхеды и белые братства, и полиция теперь не трогала их, а как будто поощряла, по невысказанному пожеланию сверху. Повсюду вводился комендантский час и режим чрезвычайного положения, и это выглядело не объявлением нового состояния страны, штата или города, а подтверждением сложившегося.

К власти приходили радикалы и фундаменталисты — от экстремальных зеленых до ваххабитов. Умеренность вышла из моды, она не подходила времени. Случались перевороты, пока бескровные. Иногда старая власть сама была рада уйти, не желая отвечать за то, что творится, и еще больше за то, что грядет.

Люди были увлечены политикой, творившейся под окнами, и не могли охватить взглядом всю картину.

В природе происходило то же самое. Проснулись и стали извергаться вулканы. Ураганы и цунами, равных которым не было в истории, обрушивались на землю. Реки выходили из берегов, круша дамбы и заливая окрестности, а где-то мелели, оставляя без воды поля и обрекая будущий урожай. Массовый мор скота отправил на тот свет миллионы голов, и их жгли сутки напролет, куря гигантские костры. Горные лавины погребали деревни и города.

Под Иркутском сто семь мужчин, женщин и детей из секты пророка Савла набились в деревенский дом своего лидера, бывшего сельского ветеринара. Пророк запер их на засов, поджег избу с четырех сторон, пошел в сарай и повесился. Это было актом веры — они хотели избежать страшных мучений Конца Света.

Они поступили правильно.

Как у подхватившего вирус нездорового человека обостряются болячки, у мира вылезли застарелые недуги. Его трясло и лихорадило, он дергался, и вселенский исполин хлестал его невообразимых размеров плетью с кометами в хвостах — а люди предпочитали этого не замечать, и ученые искали разумные объяснения всему, что происходило, и объяснения выходили жалкими.

Священники всех религий не спешили признать очевидное — их послания, интервью, письма и проповеди сводились к тому, что не надо дергаться, все взрослые, вменяемые люди, пересидим.

Люди столкнулись с неподдающейся их разумению злой силой, превосходившей своей мощью все человеческие возможности. Двое слабых, столкнувшись с силой, не действуют сообща, но злятся друг на друга.

Слабых было семь миллиардов.

Стали поглядывать в сторону соседей, надеясь решить все понятным и простым путем. Лидеры приободрились — еще вчера народы отказывали в доверии, а сегодня, после воинственных и злых речей против сербов и русских, армян и азербайджанцев, индусов и пакистанцев, узкоглазых и черножопых, капиталистов и тиранов — люди отвечали веселым ревом на слова лидеров, объединяясь в радостном, предвкушающем кровь понимании врага. Среди орущих и среди тех, кто в серой скуке кабинетов отдавал приказы о закупке оружия, и среди других, в натянутой до носа арафатке, отводящих назад руку с бутылкой, из которой болталась горящая тряпица; повсюду мелькал Крючков, орал, дрался, деловито хмурился, росчерком пера в высоких кабинетах лишая жизни и крова. Блестя потными мускулами, бросал и бросал уголь в топку, раскаленную, угрожающе щелкавшую, готовую взорваться.

Дурная кровь бродила по миру. Ее нужно было пустить.

* * *

Телефон не умолкал, письма с сайта шли десятками. В доме творчества проводили две встречи кряду, так как кабинет уже не мог вместить желающих. Люди брали время подумать, расходясь, но на лицах, где час назад было отчаяние, Сергей видел тень надежды.

Винер и Карлович предлагали ждать, отбирая молодых и здоровых, с высшим образованием и нужной специальностью — требовались врачи, плотники, электрики. На вопрос Сергея, как они представляют себе плотника с высшим образованием, не смущались, отвечали, что предпочтение лучше отдавать образованию. Легче заплатить плотнику, чем пользоваться им бесплатно, но иметь в соседях — вот их логика. Не смущало их и то, что сами они под собственные критерии не подпадали — Винер считался идеологом и творцом «модели», Карлович видел себя талисманом лагеря, так как был первым «завербованным» поселенцем.

Переселенцы записывались на сентябрь. В списке было сорок фамилий.

Второго июня, после отъезда деловитых, пахнувших спиртом и мазутом сантехников прошел час — и открытый в столовой, где сидели Сергей, Миша и Карлович кран вдруг захрипел, задрожал и стал громко плеваться. Толчками пошла вода, сначала ржаво-коричневая, потом желтая. К вечеру, когда труба перестала гудеть и содрогаться, вода сохраняла оттенок мути и была непригодной для питья.