и прислушался. Голос у Трубникова был командирский, и, хотя он старался говорить потише, кое-что Тимка услыхал.

— …это уже редко…да, голова … нет, не пробовали. Донор… Понимаю. Но я надеялся еще несколько дней … Вы представляете, мой ребенок начинает меня узнавать… Из девяти лет — шесть за тысячи миль… для него, если бы случилось так, то лучше бы не помнил… Четыре часа на сборы! Жесткое решение, товарищ генерал! И как я объясню это моему мальчику?! Он первый раз за эти годы папой меня назвал!

Молчание… Покашливание…

Тимка не сводил глаз с двери, и все равно вздрогнул, когда она, наконец, открылась.

Трубников, бледнее обычного, но с виду совершенно спокойный, сел рядом с сыном и сказал:

— Получены новые вводные, сынок, и наши планы меняются. Я ухожу на погружение, а ты остаешься на берегу. Но твоя прогулка по Москве не отменяется. С тобой поживет Слава, поводит по музеям, покажет город, парк Горького, поездит в метро. Ну как? Договорились?

Тимка не ответил. Он сидел на краю дивана, опустив голову и упираясь ладонями в потертую кожу. Молчал.

Трубников наклонился, заглянул ему в лицо, и, дав, наконец, выход охватившим его чувствам, схватил сына на руки и крепко прижал к себе.

— Ну что ты, Утенок? Что ты! Слава мой друг и отличный парень. А я после госпиталя обязательно к тебе приеду и отправимся, куда захочешь.

Какое-то время Тимка не сопротивлялся. Потом отклонился назад и сказал сипловатым баском:

— Я без тебя здесь не останусь. Я домой хочу.

Трубников разжал руки, ожидая что Тимка встанет, и глубоко вздохнул:

— Как скажешь…

Но Тимка не встал, а теперь по своей воле прижался к Трубникову:

— Ты говорил: «утенок Тим». Я помню. Только ты был другим.

— Ты тоже, — печально улыбнулся Трубников.

— Так или иначе, — продолжил он после долгой паузы. — Нужно собираться. Я позвоню кому надо, доложу об отбытии, а ты, будь добр, принеси в спальню мою форму. Она в прихожей в чехле висит.

Трубников отдавал кому-то свои командирские распоряжения, кого-то о чем-то просил и о чем-то напоминал. А Тимка принес форму в спальню, стал стаскивать с нее чехол и, когда обнажился синий капитанский пиджак с погонами, значками и нашивками, почти испуганно отступил в сторону. Все пережитое им в Пашкиной квартире вместе с экипажем атомной подлодки К-19 на какие-то мгновения стало почти ощутимой реальностью. В такой форме стоял капитан К-19, ожидая приказа выйти в море. И это был уже не Индиана Джонс, а его папа — Антон Семенович Трубников. Это он спас всех от страшного атомного взрыва и теперь поедет в военный госпиталь лечиться от лучевой болезни, о которой ни папа-Миша, ни Пашка, ни даже военный врач ничего толком не говорят. А что, если как Руна!

Все, что он сейчас думал о Каперанге, было известно ему и раньше, но это знание было не внутри него, а как будто снаружи. И вдруг оно стало уже не знанием, а каким-то общим переживанием для них обоих. Для Трубникова и для него, Тимки.

Все внутри Тимки сжалось и напряглось, как будто он внезапно ощутил близость непоправимой беды.

И непонятными голосами заговорили внутри пережитые страхи, обиды и тревоги того далекого времени, когда он остался один на один в мире незнакомых людей и предметов. И когда рыжий плюшевый щенок с черным ухом превратился в большую рыжую собаку, которая поняла, что с ним происходило, безо всяких слов.

И появилось отчаянное желание, чтобы Трубников, которого Тимка все еще с трудом называл папой,

понял это чувство. Чтобы Трубников знал, что его возвращения очень даже будут ждать: и папа-Миша, и Зина, и Вовка, когда приедет из Сургута, и он, Тимка. И он будет называть его папой, и покажет их с Сенькой вигвам! Пусть только вылечится от своей атомной болезни и возвратится!

Тимка готов был заплакать от того, что так поздно все это понял.

Трубников в форме капитана первого ранга и Тимка сидели на диване и молчали. Ожидали приезда лейтенанта Славы и машины из госпиталя. Так много каждому из них хотелось сказать и так мало оставалось времени, что не знали, с чего начать.

— Тима, — нарушил молчание Трубников, проведя рукой по волосам, — капитанку принеси, пожалуйста. Она там же, где форма была.

— А я ее помню! — сказал Тимка, передавая отцу найденную фуражку. — Вот это (он указал на кокарду) — «Краб». Однажды он «убежал»!

— Ну… — усмехнулся Трубников, — это у нас гости были. Один мичман крабов принес, целую сетку. Вот и подшутили над тобой. Капитан-лейтенант Лавров в тот вечер на новой фуражке «Краба ломал», вот мичман и посадил сверху живого. Ты так рыдал, что икать начал. Здорово тогда мичману от меня досталось.

— А что это такое «Краба ломать»?

— Просто сгибают его немного, чтобы лучше к тулье прилегал. Кстати, Лавров был выходцем из Севастополя. У них капитанки шьют с высокой тульей. В нее подкладывают ватный валик, чтобы она была выгнута, как лук с туго натянутой тетивой. А у нас, Балтийцев, молодые офицеры, наоборот, стальной ободок ломали, чтобы тулья немного провисала и сразу было видно, что перед вами не паркетный служака, а просоленный морем и обветренный всеми ветрами боевой офицер.

— А что это за звание — «каперанг»?

— Нет такого звания, юнга, — улыбнулся Трубников. — Есть звание капитана первого ранга. На флоте для краткости говорят «капраз». Capitão de mar e guerra («капитау ди мар и герра»), буквально — «капитан моря и боя». В сухопутных войсках соответствует званию полковника. «Каперанга» штатные придумали.

— А почему у капитана К-19 было четыре нашивки на рукаве, а у тебя — одна широкая.

— Николай Владимирович был капитаном второго ранга.

— Ты его знал?

— Нет. Но мы одно училище заканчивали — Высшее военно-морское училище имени М.В. Фрунзе, в Ленинграде. Теперь оно по другому называется.

А такой ромбик есть у того, кто в нем учился.