однако, не верил. Его нелегко было провести. Об этом говорили и хитрые прищуренные глаза.

Один из очередных допросов закончился избиением. Меня посадили в одиночку тюрьмы. Потекли однообразные бесцветные дни.

Допросы продолжались. Они обычно устраивались по ночам, видимо, с расчетом взять арестованного на измор: выбьется заключенный из сил, потеряет окончательно сон, душевное равновесие, и все расскажет. Однако я продолжал повторять свою версию.

— Сколько ты жил в Бельгии? Кто твои товарищи? Где доставал нелегальную литературу? — эти вопросы каждый раз, не меняя голоса, на одной ноте, задавал белобрысый следователь. В ответ я по-прежнему твердил:

— Приехал из Голландии устраиваться. Товарищей не имею. Никакой литературы знать не знаю...

Состоялся суд. Свидетелями выступали те полицейские агенты, которые меня арестовали. Они заявили, что в порту я занимался политической пропагандой. Проживал в городе нелегально, нарушая королевский указ. Являюсь активным участником подготовки антиправительственной демонстрации.

Меня приговорили к шести месяцам заключения в тюрьме с последующей высылкой за пределы страны.

Весь срок я просидел в одиночке. Правда, мне разрешили пользоваться книгами. Но что это была за литература? Тюремщики давали читать нуднейшие церковные книги на английском. Я решил использовать их как учебное пособие, чтобы лучше изучить язык. Терпеливо постигал его премудрости. Спустя месяца три попросил, чтобы мне дали хоть какую-нибудь работу, иначе можно сойти с ума от безделья.

Надо мной сжалились — принесли объемистый ящик с фасолью и предложили сортировать ее. Я взялся за это занятие, но вскоре оно надоело. Сортировка действовала на меня как снотворное. В глазах рябила белая, серая, черная фасоль. Отчаянно клонило ко сну, а спать днем не разрешалось.

Режим был строгий. Заключенных поднимали в шесть утра. Койку полагалось сразу же заправить, сложить. Она служила и столиком. Вскоре я научился обманывать тюремщика. В камере была табуретка. Я садился на нее спиной к двери, в которой был глазок, и спал сидя...

Персона нот грата

Ровно полгода просидел я в тюрьме Антверпена, Когда я очутился за решеткой, была весна. В садах и парках цвели сирень, жасмин. Вышел же я из тюрьмы осенью. Уже выпадали холодные дожди. Небо часто затягивалось облаками. Клубился по утрам туман и долго не хотел расходиться.

После окончания срока заключения за мной явились жандармы. Под конвоем повели на вокзал. Там стоял на запасном пути вагон с зарешеченными окнами и особыми кабинками, приспособленными для перевозки арестантов. Каждая кабинка была настолько узкой, что в ней можно было лишь сидеть.

Под вечер вагон прицепили к поезду, который отправился в неизвестном мне направлении. Ехали несколько часов. Но вот состав остановился на какой-то небольшой станции. Выяснилось, что это была предпоследняя станция вблизи границы.

Под охраной меня и еще одного заключенного вывели из вагона и доставили в полицейское отделение при вокзале. Там составили протокол. В нем было сказано, что такие-то арестованные, отбывшие сроки заключения в антверпенской тюрьме за нарушение королевского указа, высылаются за пределы Бельгии...

Нам дали расписаться. Когда формальности были закончены, нас опять вывели на перрон. Вскоре подошел другой поезд. Жандармы подвели нас к одному из последних вагонов и усадили в тамбур, а сами остались караулить на платформе, пока не отправится состав.

Мы по-прежнему не знали, куда едем, лишь позже выяснили, что поезд идет в Люксембург. Часа через полтора очутились в этой стране, в ее столице, носящей такое же название, как и все миниатюрное государство.

Когда поезд остановился, на фронтоне вокзала мы прочитали светящиеся буквы «Люксембург». Пассажиры начали выходить, предъявляя билеты. Мы тоже вышли.

Билетов у нас не было. Местные жандармы предложили отойти в сторону, а затем завели в служебное помещение вблизи вокзала.

Мой случайный попутчик, а точнее, товарищ по несчастью, венгр, хорошо говорил по-французски. (Вторично судьба свела меня с венгром.) Жандармы допросили, кто мы такие, откуда и куда следуем. Венгр предъявил какую-то бумажку. У меня же не было ничего. Я сказал, а венгр перевел на французский язык:

— Меня выслали из Бельгии. За что — не знаю. Я моряк. Плавал на торговом судне «Ван» боцманом. Национальность — румын. Документов не имею...

В полицейском управлении нас продержали около двенадцати часов. Жандармы тем временем советовались со своим начальством, что делать с двумя вчерашними арестантами, высланными из соседней Бельгии. Наконец, решение было принято. Нас накормили, затем повели опять на вокзал и усадили в пригородный поезд.

На этот раз мы не были предоставлены сами себе: нас сопровождала небольшая охрана из двух полицейских, одетых в форму французских ажанов. С явным недружелюбием они поглядывали в нашу сторону, видимо, ругая на чем свет стоит двух бродяг, из-за которых нужно уезжать из дому в непредвиденную командировку...

На какой-то небольшой станции мы вышли из вагона и под охраной своих бдительных стражей направились к видневшемуся невдалеке полю. Прошли километра полтора. Полицейские сделали знак остановиться, а сами, отойдя в сторонку, начали о чем-то советоваться, жестикулировать, пожимать плечами. Заметив на поле женщину, которая что-то выкапывала из земли, они подошли вместе с нами к ней, окликнули:

— Эй, послушайте, где здесь проходит граница?

Та выпрямилась, поправила на голове сползший платок и удивленно посмотрела на незнакомцев:

— Да вы уже прошли ее, господа. Метров пятьдесят. Она осталась у вас за спиной...

Услыхав это, полицейские — нарушители границы — показали нам рукой вдаль и предложили идти вперед, а сами повернули назад. Оказывается, мы уже находились на французской территории.

На дворе стояла осень. Поля опустели. Лишь кое-где виднелись неубранные высохшие стебли кукурузы. Деревья роняли желтый лист. Трава привяла, хотя по обочинам все еще сохраняла зеленый цвет. Мы присели. Нас одолевали одни и те же грустные мысли. «Как быть дальше? Куда направить свой стопы?»

Венгр проживал в Брюсселе, а я в Антверпене. Нам обоим очень хотелось вернуться в Бельгию, где остались друзья, товарищи. Мой спутник, как выяснилось, тоже был выслан за свой политические убеждения и пропаганду среди рабочих. Он знал много революционных песен, «крамольные» стихи Лонгфелло, «Песпи о рабстве», в которых поэт призывал к сочувствию страданиям негров. Мы тихонько запели, сидя в поле, чувствуя себя сейчас на положении тех бесправных негров...

— Слушай, друг, — неожиданно вскочил я с места. — Довольно! Я буду возвращаться назад! К черту всякие королевские указы! Не желаю больше скитаться!

Венгр удивленно