времени, отправлялся к своему товарищу Николаю, работавшему ночным сторожем в одном из парижских гаражей. Там забирался в чью-либо легковую машину и на мягком сиденье преспокойно спал, пока он не будил меня. Встав, помогал ему мыть автомобили.

Натурщик и повар

На первых порах мне трудно приходилось в Париже. Средств к существованию не было. Привезенные из Бельгии деньги улетучились быстро, как дым. Жил впроголодь.

Чтобы заработать на пропитание, я стал натурщиком — позировал двум художникам в их ателье. Обычно они усаживали меня на стул, показывали, в какой позе надо сидеть.

Нужно было почти неподвижно просиживать часа по два-три. Должен сказать, что очень трудно сидеть столько времени истуканом, не меняя позы. Художники медленно себе прохаживаются по мастерской, курят, думают, затем подходят к мольберту, делают пару мазков на холсте, вглядываются в мое лицо, в фигуру, наносят кистью еще один-другой мазок, а ты продолжай сидеть и не двигаться. Мне кажется, легче распилить и расколоть кубометр дров, чем быть натурщиком.

При «Союзе возвращения на родину» была организована столовая, где отпускали только обеды и ужины. Меня устроили туда поваром, хотя в жизни никогда не занимался кухмистерским делом. Плата — питание. Теперь я всегда был сыт.

В те дни, когда я не дежурил, товарищи подыскивали для меня разную мелкую работу. Например, я мыл окна в частных квартирах, натирал паркет, делал побелку стен и прочее.

Случайными работами сколачивал себе деньги на одежду и обувь. Благодаря этому ходил всегда прилично одетым. Мой внешний вид был в то же время и своего рода щитом. Он как бы защищал меня от излишнего внимания нежелательных лиц, в первую очередь полицейских, а это было важно в тех условиях.

Партийная организация поручила мне вести работу среди эмигрантов, очутившихся по воле злой судьбы за пределами своей родины, во Франции. Я ближе познакомился с ними, беседовал по наболевшим вопросам. Часто они тяжело вздыхали, горестно качали головами, вспоминая о родине.

Узнав, что я тоже эмигрант, буковинец, покинул отчий дом, спасаясь от румынских властей, земляки говорили со мной откровенно, раскрывали душу. Многие спрашивали совета, как дальше жить, что надо предпринять, чтобы вернуться домой, и чем может помочь здесь «Союз возвращения на родину».

Помню, один пожилой крестьянин, с печальными глазами, уехавший из Бессарабии искать на чужбине «кращои доли» и не нашедший ее, глубоко вздыхая, сетовал на судьбу. Он успел поработать грузчиком на рынке, где продавали зелень. Потом был подметальщиком двора на одной из фабрик парфюмерной фирмы Коти, сторожем гаража, даже смотрителем кладбища...

— Почему так должен мучиться трудовой человек? Неужто до конца жизни нужно нести свой тяжелый крест? Я уехал из дому на заработки, потому что не имел своего клочка земли, коня. Не на чем и нечем было пахать, сеять. Нужда в хате поселилась, как тот цвиркун (сверчок) за печкой. И сейчас нужда от нас ни на шаг. Вроде сродственником стала. А богатеи не знают куда хлеб девать. Где же справедливость? Где милосердный бог? Неужели забыл своих овечек? А может, за грехи наши тяжкие карает...

— Вот мы поехали счастья искать на чужой земле и застряли тут, — сказал лысоватый человек, лет пятидесяти пяти, в очках, по виду тоже крестьянин. — Правильно говорят люди: там добре, где нас нет. Счастье наше, знаешь, какое? Как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — черт ма, ничего нету... Домой надо возвращаться. Тут делать нечего. Мы, как та вода в бредне...

Как мог, я объяснял им, какими путями и средствами следует действовать, чтобы найти дорогу на родину, как бороться здесь за справедливость. Говорил об организованности, сплоченности, солидарности, ссылаясь на живой пример советского народа. Говорил о борьбе с фашизмом, опасность которого усиливалась, особенно для Западной Европы. Меня слушали, вздыхали, качали головами, кто согласно, а кто с сомнением...

Нафталинное воинство

Нам, французским коммунистам, владевшим русским языком, приходилось выполнять различные поручения парторганизации. Подчас они были довольно сложными и небезопасными. Об одном таком поручении расскажу.

В Париже, как известно, окопалось много белогвардейцев, всяких бывших людей, удравших из России в 1917 году и в период гражданской войны. Они вели антисоветскую пропаганду, готовили кадры шпионов и диверсантов из своей среды, не оставляли надежд на то, что с помощью западных держав им удастся свергнуть Советскую власть и вернуться на родину. Часто белоэмигранты устраивали свои собрания, на которых обычно предавали анафеме большевиков, поносили власть Советов.

Как-то мы с Алешей Кочетковым, Мишелем Левинсоном и другими ребятами пробрались на собрание бывших белоказаков, съехавшихся из разных департаментов, городов и провинций страны. Парторганизация поручила нам послушать болтовню белоэмигрантского отребья, мечтающего о новых походах на «красную Россию», сорвать, если удастся, их сборище.

Собрание было назначено в просторном галла-зале, снятом в аренду на подачки французских толстосумов. Мы вошли незаметно, смешавшись с публикой.

Людей — полно. Большей частью пожилых. Есть в штатских костюмах мужчины, но немало и в военной форме.

На трибуне распинается какой-то усатый ротмистр с «георгиями» и медалью на груди.

— Мы, казачество, вкупе со всем доблестным русским воинством, вернем православному народу его родину! Не долго уже будут творить свое нечистое дело — распинать святую Русь — христопродавцы, большевистские антихристы! Не заржавели еще острые клинки. Мы пойдем впереди русского воинства...

Алеша Кочетков наклонился ко мне и прошептал на ухо: «нафталинного».

Я попросил слова, вышел на трибуну. На меня настороженно смотрели сотни глаз.

— Вот я бессарабец сам. Из Буковины. Отец мой — старый солдат русской армии был. В первую мировую войну на фронте против немца воевал. — Сделав паузу, продолжал: — Известно, родина у нас, люди православные, одна. Россия то есть. Всем нам она, как мать родная. Бо жизнь дала нам. Двух родин не бывает. Вот. А коли так, то надо ее, значит, защищать от врага, спасать в разе беды. Вот. Но я спрашиваю вас: от кого спасать? От какого врага защищать? Вот вопрос! И я хочу сказать, что...

В задних рядах возник неясный шум. Чей-то хриплый голос неуверенно произнес:

— Ей-богу, не иначе, как большевистский агитатор. И сюда пролезли... Ну, мать честная!..

Но кто-то цыкнул на него:

— Погоди, Афанасий, дай дослушать, что он гутарит.

Я повысил голос и громко сказал:

—