Мне хотелось вылететь наружу и оторвать солнечные батареи вместе с панелями, выкинуть из двери контейнер с водой – источник кислорода для моего существования. Я бы выключил все огни и все звуки, закрылся от мира и остался в темноте.

Думай.

Я изучил фотографию Ленки, снятой в профиль, она готовилась ко сну в незнакомой спальне. На Ленке было черное кружевное белье, она слегка отвернулась от камеры. Сквозь занавески пробивались последние солнечные лучи, высвечивая ее скулы и смягчая тени в изгибах фигуры. У меня пересохли губы. Я должен был негодовать, злиться на самого себя за то, что допустил такое вторжение в ее жизнь, какой-то правительственный шпик глазел на нее через окно и фотографировал, чтобы обуздать мои страхи. Но меня переполняла радость при взгляде на ее образ. Я вспомнил, каково это, когда черные кружева царапают щеку, какие они на вкус, когда я в нетерпении срывал их зубами.

«Почему она ушла?» – спрашивал я у фотографии. Куда ты ушла, почему меня покинула? Нет, погоди, это же я тебя покинул. Я умолял фотографию не отпускать меня. Но я не получил ответа от пикселей, составляющих искусственное тело моей любимой.

Последний день апреля – Ведьмин день, и дедушка с бабушкой впервые решают не ходить на праздник, опасаясь враждебности соседей. Это мой любимый праздник, я умоляю на все лады, обещаю быть осторожным, и в конце концов они соглашаются меня отпустить. На футбольном поле возвышается большая груда дров, а сверху ведьма, сделанная в виде пугала – длинные, связанные друг с другом жерди, на них армейский китель, юбка учительницы и плащ. К руке без пальцев ржавой проволокой примотана метла. Лицо сделано из плюшевой подушки с двумя угольками вместо глаз и красным перцем вместо носа, а на кончике носа бородавка из кроличьего помета. Нарисованный рот приоткрыт в кривой ухмылке, вместо отсутствующих зубов темные пятна. Мы с Боудой покупаем по сосиске и садимся на скамейку, замышляя, как бы раздобыть пива. Я предлагаю девушке за прилавком двадцать крон сверху и клянусь, что сохраню все в тайне, и она наливает в черный стаканчик «Старопрамен».

Как только я возвращаюсь к скамейке, разжигают костер, и ведьма корчится, слои одежды отваливаются, пока не обнажается нагота манекена. Перец лопается, и сок шипит в пламени, а ведьмины глаза раскаляются докрасна и светятся, как у демона, пока голова в конце концов не падает, и вся деревня разражается радостными криками. Ребята постарше прыгают через костер, а женщины бросают в огонь старые метлы и загадывают желания на многие годы вперед.

Мои руки и ноги онемели, в животе плещется пиво. Я бросаю пустой стаканчик в огонь, за ним следуют и другие, и вскоре пламя поглощает бутылки, недоеденные сосиски, бандану, бумажные тарелки, сдутый футбольный мяч и все остальные подношения, которые мы могли найти, чтобы задобрить удачу. Никто не смотрит на меня, в этот момент никто, похоже, не имеет ничего против меня, мы все в цепях традиций, рабы ритуала. Я хлопаю Боуду по спине и ковыляю по полю к лесу, где расстегиваю штаны и избавляюсь от пива, которое яростно плещет наружу.

За моей спиной раздается эхо ломаемых веток.

Я не осознаю, кто это, пока Младек не толкает меня лицом в дерево, нос с хрустом ломается. Я падаю на живот и поворачиваю голову к Младеку. Его голова впереди выбрита, а сзади на шею падают спутанные кудри. Рядом с ним парень из Праги в футболке «Найк» и растянутых джинсах, волосы густо намазаны гелем. Младек держит в дрожащей руке догорающую палку. Его брови сомкнуты в нервной гримасе, которая должна изображать угрозу.

– Ты такой же, как твой папаша? – спрашивает он.

– Способен драться только с теми, кто связан, – говорит парень из Праги.

Я изучаю кровь на моей руке, рубашке и на мху подо мной. Кровь все капает и капает. Младек расплывается перед моими глазами, все расплывается. Я гадаю, откуда берется вся эта кровь, как она наполняет меня энергией и ждет малейшего повода, чтобы пролиться. Парень из Праги не дает мне подняться, а я брыкаюсь и царапаюсь. Его пальцы давят мне на затылок, колено упирается между ягодиц. Младек закатывает мою правую штанину и делает глубокий вдох.

Поначалу огонь на икре кажется холодным, но через секунду-другую боль охватывает все тело, я чую запах собственной горящей плоти, мышцы как будто плавятся и смешиваются с землей. Перед глазами мелькают красные пятна. Парень из Праги отпускает меня, но я не могу пошевелиться. Челюсть вывихнута, и я не уверен, смогу ли произнести хоть звук. Парень из Праги убегает, и Младек роняет шипящую палку рядом с моим лицом. Он не хуже меня понимает, что именно свело нас вместе в этот момент, а значит, нам нечего сказать друг другу. Разинув рот, он таращится на мою ногу.

– Ох, до чего ж здоровенный… Слишком здоровенный…

И он тоже убегает, оставляя меня в одиночестве.

Только чирикающие надо мной птицы знают, сколько времени прошло, прежде чем я снова могу пошевелить руками. Я вонзаю ногти в землю и мох и ползу вперед, пока наконец не начинаю отталкиваться и левой ногой, но все думаю, что с правой – она горит? Отвалилась? Я не осмеливаюсь посмотреть на нее, чтобы узнать правду. Я выползаю из леса обратно на футбольное поле, и вечерняя роса на аккуратно постриженной траве смачивает мои губы. Наконец я снова чувствую правую ногу, и от облегчения меня прошибает холодный пот, но тут-то начинается настоящая боль, обугленные нервы больше не притупляет шоковая анестезия.

Ведьма закопана где-то под горой головешек, а участники праздника теперь напиваются и орут. Я доползаю до самого костра, и только тогда все оборачиваются в мою сторону, бегут ко мне единой волной. При виде моей ноги пани Власкова падает в обморок. Мужчины тянут ко мне руки и поднимают в воздух, кладя на свои широкие плечи. Я закрываю глаза и считаю секунды. Как бы мне хотелось, чтобы сейчас меня нес отец, как бы мне хотелось, чтобы он мог извиниться на всех языках мира.

Через две недели я ковыляю к почтовому ящику и нахожу там письмо от правительства. Пока я отлеживался дома, как велел врач и настояла бабушка, эти маленькие походы за почтой скрашивали мои дни. В конверте стандартного размера лежит сложенная втрое бумага с печатью размером с мой кулак. Закончив читать, дедушка ворчит за столом, а потом смотрит на меня, лежащего на диване. Я закрываю глаза и глубоко дышу, притворяясь спящим. Нога болит и зудит под повязкой, и когда я ее чешу, на пальцах остаются желтые следы антисептика и сукровицы. Я дышу ртом, чтобы не чувствовать запаха лекарств и гноя.

Дедушка встает и подходит к буфету. Вытаскивает серую пластмассовую коробку и ставит ее на стол в гостиной, постоянно косясь на меня. Вынимает из коробки кремневый пистолет, склянку с порохом и мешочек со свинцовыми пулями, соскребает пятнышки ржавчины ногтем и дует в ствол. Потом засовывает пистолет за ремень и закрывает сверху фланелевой рубашкой, а боеприпасы сует в нагрудный карман. Шима изучает его, наклонив голову. Дедушка хватает свою трость и идет по главной дороге к дачным домикам у озера. Стоит ему скрыться из вида, я встаю, слегка похлопываю по ране, чтобы не так сильно зудела, и беру свою трость, которую дедушка вырезал для меня, когда мне было шесть. Бабушка покупает в городе книги и вернется еще не скоро, никто не помешает мне встать с дивана. Когда я выхожу из дома, Шима тихо подвывает. Он никогда не любил оставаться в одиночестве.