– Здравствуйте, Евгений Борисович! – вдруг решительно сказал Близнецов. – Добро пожаловать.

– Здравствуйте, юноша, – очень серьёзно и основательно ответил Рейн. Взглянул на него и протянул ему, как равному, руку.

То рукопожатие теперь грело ему ладонь и жгло сердце желанием поделиться со всеми удивительным происшествием на крыльце. Он успел до начала перемолвиться со мной, в двух словах рассказать Боцману, успел Тохе прихвастнуть («Рейна видел? Я его на крыльце встретил, и он мне руку пожал»), но хотелось рассказывать долго, с подробностями, с вопросами, и вниманием, и сладким замиранием. Он рассчитывал потом, когда всё закончится, поделиться неожиданным своим сокровищем с Лёшей Сергеичем, со Старостиным, с Чучей, а пока воображение его рисовало головокружительные стрелки, с кем и через сколько рукопожатий он был отныне связан. Он почти не слушал, что говорил со сцены Антоныч, он пожимал руку Ахматовой и Бродскому через одно прикосновение, через два – Гумилёву и Мандельштаму, Блоку и королю Швеции, Анненкову, Одену, на расстоянии ещё одного рукопожатия оказывались сразу и Хайле Селассие, и все нобелевские лауреаты, да едва ли не вообще все жители прошлого столетия… Но сладкие и уединенные его воображения обо всём таком едином и знакомом друг с другом человечестве нарушила сидевшая сзади Настасья, в ту минуту наклонившаяся к нему и шёпотом попросившая передать Арине Фоминой какую-то записку.

Через несколько лет Близнецов использовал эпизод с той встречей и рукопожатием в своём «Исчезновении». Сидели у меня, с коньяком, как обычно, он читал мне рассказ, а я за его медленным, размеренным, почти бесчувственным и механически ровным чтением представлял тот декабрьский вечер, в котором мы возвращались сквозь метель домой и в прошлое. Всё совсем иначе воспринимается, когда сам был участником, а затем стал персонажем. Смотришь на себя чужими глазами, что ли, как если бы превратился в туриста в родном городе – и на привычный район, знакомые с детства дома, и улицы, и каналы, и вывески глазеешь впервые в жизни – с любопытством, с воодушевлением, с недоступной твоей собственной привычке глубиной. Как непривычно это отражение – смотреть на себя в чужой истории, в другом, отличном от своего собственного, взгляде, пытливо разглядывать себя самого, которого кто-то другой сочинил… Или вот ещё зеркало наоборот: самому вымыслить историю, где персонажи из твоей памяти что-то о тебе вспоминают, рассказывают кому-то о тебе своими словами – своими, отметь, не твоими! – а ты, невидимый, смотришь на них и диву даёшься, что им, оказывается, в голову-то пришло.

Так и я смотрел тогда: вот мы идём с ним через возведённую памятью и воображением сцену, через площадь, и вокруг необыкновенно светло для вечера, и я говорю, что да, сейчас всё – только вот такие виртуальные и интеллектуальные теории вроде этих твоих рукопожатий, и ты прав совершенно, рукопожатия твои не только в пространстве нашего настоящего работают, но и во времени, в истории. И так даже интереснее, конечно, да. Но всё равно как-то… умозрительно, что ли, Саш. А вместе с тем – что можно легко упустить за увлекательными цепочками «знакомств» твоих – они ведь не просто близкие все получаются, но и действительно живые. Они все до сих пор где-то живые, только это где-то находится не в пространстве, а во времени. В позавчера, в позапрошлом году, в позатом столетии. И когда мы исчезнем с тобой из нашего послезавтра (из чьего-то сегодня то есть, правильно?), мы всё равно, во-первых, останемся здесь, ну, вот хоть сей час, в снегопаде головокружительном на Исаакиевской, да? А во-вторых, знаешь, странно, конечно, но пока ты живой или я живой – каждый из нас один. Не только мы с тобой, каждый ограничен самим собой. Но по смерти каждый из нас становится частью всего человечества.

Он, помню, засмеялся тогда.

– Что? – спрашиваю.

– Представил вот умозрительно, как ты говоришь, – отвечает Близнецов, что-то нащупывая или разыскивая в карманах, – что лет через десять, двадцать, через полвека ты вспомнишь при случае об этом разговоре, о вечере этом. А меня, например, уже не будет. Мы сегодняшние с тобой, исчезнувшие, как тогда, станем взаправду частью всего человечества?.. Ладно, подожди, за сигами заскочу. Одна нога здесь, другая тут.

Догадка о Близнецове оказалась настолько молниеносной и невероятной в своей простоте, что Белкин не мог успокоиться до утра. Разумеется, он тут же созвонился со всеми причастными (то есть с Воловских и Еленой), но оба только удивлённо охали и ахали, а полезного ничего не сообщили.

Итак, Близнецова не существовало, он обернулся вымыслом Алексея Владимировича Андреева. Это казалось фактом предельно определённым и сверхочевидным. Побродив немного по квартире с новым озарением, Белкин довольно быстро перешёл на следующий этап: осмысления. «Критик, зачем ты?» – шептал Борис, машинально цитируя давным-давно прочтённую статью, заголовком запавшую в память.

Допустим, Алёша хотел запутать следы, предположить такое – логично и разумно. Но какую цель он преследовал? А главное – кого он хотел обмануть? Возможно, он планировал своё исчезновение. Но в этом случае намёки на Близнецова рассыпал так скупо, что уцепиться за них не представлялось возможным: то, что Белкин вырулил на несуществующего друга Алёши, – чудо и совпадение. Судя по словам Воловских, его пропавший сын упоминал Близнецова несколько раз в жизни. Странное запутывание получается. Цель должна быть другой. Цель. И цепь – логическая.

Цель и цепь.

Вот, к примеру, я, сказал себе Белкин. Зачем я бы так поступил? Допустим… Предположим… Но ничего не допускалось и не предполагалось. Белкин безвольно сбивался на мысли об Андрееве, не будучи в состоянии понять, зачем подобное было бы нужно ему самому.

Пиликнул телефон – от кого-то пришло сообщение. Экран осветился, явив время: без пяти полночь. Вот бы к Фариде, тут же сладострастно подумалось Белкину. Но она ложится рано, не буду тревожить. Кто же написал? Хм, незнакомый номер. «Здравствуйте, Борис, можно вам позвонить?» – «Здравствуйте, а кто вы?»

Пока собеседник настукивал ответ, посмотрел его личные данные: вместо фотографии – чёрный квадрат (сознательно установленный, это не автоматически предлагаемый шаблон), вместо имени – латинские буквы AF.

«Мы с вами общались пару дней назад в пустой аудитории. Помните?»

«Александр Самуэльевич?»

«Самуилович. Да».

«А откуда у вас мой номер?»

«Найти чей-либо номер – вообще не проблема».

«И всё-таки? Откуда?»

«Я могу вам позвонить?»

Секунду Белкин поколебался, но Самуиловича, вероятно, гони в дверь – ворвётся в окно. «Пожалуйста».

Тут же звонок.

– Борис Павлович, это Фигнер. Вы уж простите великодушно, но тут дело чрезвычайной важности, – собеседник говорил очень старомодно, но тоном совершенно не церемонным, а, скорее, даже молодёжным.

– Я бы всё же хотел вначале понять, откуда у вас мой номер, Александр Самуэ-э-э…