Островитяне тогда и не догадывались о тайной полиции, регулярных донесениях на Большую землю – обо всём том, чем империя, желая просуществовать как можно дольше, не поленилась озаботиться. Помогало ей это сто пятьдесят лет: по историческим меркам не такой уж большой срок.

В последние годы иноземного владычества было уже ясно, что империя трещит по швам. Подобно другим вошедшим в нее землям, на Острове произошло восстание. Это было одно из последних и наиболее мирных восстаний против империи. Восстание, так сказать, для порядка. Чтобы успеть восстать, пока империя еще не пала.

Императорским войскам Парфений запретил подавлять восстание силой, и его послушались. Когда же империи не стало, призвал своих сограждан обращаться с апагонскими солдатами человеколюбиво, а затем предоставил им пищу и суда для возвращения.

Взгляд упал на написанное Парфением. Вот он упоминает министра Атанаса. Министром чего он был? Сейчас так сразу и не вспомнишь. Личность примечательная – хотя и не в лучшем смысле слова.

Однажды я спросила Парфения:

– Атанас в самом деле считал, что, вырезав текст, скроет историю? Существует же много других источников. Неужели он думал, что о полутора веках владычества апагонцев никто не узнает?

– Нет, конечно, – ответил Парфений. – Это был сигнал о том, что такой истории не должно быть.

Уходя, министр поинтересовался, не было ли найдено то пророчество, которое изъял Прокопий. Галактион развел руками.

– Жаль, – сказал Атанас. – Жаль, что Прокопий оказался предателем.

Скольжу глазами по мелкому, но ровному почерку Парфения… А вот написанное мной: наши почерки стали похожи. Так бывает с теми, кто долго живет вместе. Уподобляется почерк, внешность, ощущения, мысли. В целом люди. Один из двоих уходит, оставляя второму все эти совместно нажитые вещи. Уходит второй – и от обоих остается только почерк, исписанные листы. Которые запросто могут сгореть.

Я, многогрешный мних Нектарий, продолжаю долгую свою повесть и с душевной радостью сообщаю о том, что Апагонская империя пала. Когда Острову была возвращена его независимость, граждане нашей земли пожелали, чтобы правил ею по-прежнему князь Парфений, ибо его любили.

Он проявил себя как мудрый правитель и добросердечный человек и в годы своего единоличного княжения, и будучи наместником императоров. Многие на Острове уцелели только благодаря его заступничеству, но об этом писали мои предшественники, рассказывая о правлении императоров.

По просьбе Парфения после освобождения Острова было объявлено о его совместном правлении с княгиней Ксенией. И хотя прежде власть также не принадлежала ему единолично, объявление о соправлении больше, по его мнению, соответствовало бы пророчеству Агафона Впередсмотрящего. Кроме того, поскольку в их браке соединились две княжеских ветви, соправление было зримым воплощением этого соединения.

Апагонские войска ушли, и уход их был так же тих и бескровен, как некогда и появление. Те, кто были свидетелями прихода их, а затем, через долгое время, и отправки восвояси, с печалью осознали, что стали на 150 лет старше. Но это были очень немногие, поскольку большинство встречавших, как то и предписано естественным порядком вещей, давно лежали в могилах. Да и на корабли грузились вовсе уж не те, кто с них в свое время сходил. Изменились, соответственно, и корабли, ставшие к сему времени пароходами. Менялись даже императоры, каждому из которых, как правителю Острова, посвящена в хронике отдельная глава.

Ксения

Увы, увы. Вслед за восьмой главой идет сейчас четырнадцатая, и ничего ведь здесь уже не исправить. Бедный Мелетий, а также его последователи, писавшие изъятые главы, даже представить себе не могли, что спустя годы кто-то будет сжигать листы хроники.

Та ужасная смерть, которая постигла Атанаса, не является ли наказанием за сожжение истории? За пренебрежение к прожитому времени, которое, да, не вечность, но тоже ведь для чего-то дается? Не говоря уже о том, что в Атанасовом случае это смерть бессмертного. Между тем, с подобным именем у него были шансы жить если не вечно, то по крайней мере долго.

Об экипажах, прическах, платьях и прочих малозначительных явлениях также было говорено в предыдущих главах. Указанные предметы не имеют самостоятельного значения и обретают свой смысл только лишь как приметы времени. Так, верстовой столб, как бы пестро ни был он раскрашен, имеет только одну задачу: отмечать путь.

То, что вошло в нашу жизнь под коротким обозначением мода, призвано показать всем нам, до чего же быстро движется время. Я принадлежу к тем, для кого мода несущественна, то есть в прямом смысле – не существует. Мое одеяние всегда одного цвета, если, конечно, не запачкалось, и одного покроя, если случаем не разошлось по швам.

Что думаю я, недостойный мних Нектарий, глядя на мимотекущее время? Заметнее всего оно, когда видишь окончание тех событий, что имели начало не вчера, не сегодня, а, скажем, полторы сотни лет тому назад. Еще вчера казалось, что история застыла навсегда, что отныне будет она состоять из малых событий, поскольку все значительные вещи раз и навсегда устоялись. Но не проходит и двух веков, как империя, поглотившая весь мир, разваливается, и из нее, как из чрева сказочного животного, выходят невредимо небольшие державы. Не было жестоких войн, не было коварных заговоров, а империя пала.

Ее разрушило время. Подобно тому, как выветриваются горные породы, а острые скалы стачиваются волнами, империи разрушаются текущим временем. Движение времени волнообразно. Сколько же раз нужно ему накатить, чтобы обломок скалы стал камнем-кругляшом?

Вопрос избыточен, ибо сколько раз надо, столько и накатит: оно, время, терпеливо. Ему, времени, спешить некуда. Это нам свойственно спешить, хотя, если взять жизнь в историческом ее измерении, то и мы не спешили.

Стремились ли мы поскорее избавиться от апагонского владычества? Нет, потому что не чувствовали своей несвободы: ее принимал на себя князь Парфений, один за всю нашу землю. И получалось, что за его спиной каждый из нас был уже свободен. Пришло теперь время свободы для Острова в целом, так отчего же мы не знаем, что нам с нашей свободой делать? Охватывает меня немилосердная старость, и ответ на это давать уже не мне.

В лето второе совместного княжения благочестивых Парфения и Ксении многомудрый старец Нектарий, одряхлев, поставил меня, недостойного Илария, наблюдать времена и лета.

Сказал:

История становится всё своенравнее, и я уже не могу с ней справляться. Ты же, брате, философ: может, ты в ней что-нибудь и поймешь.

Какой я философ и что в ней пойму? Об этом и о многом другом говорил я старцу, но к моим доводам он остался глух. Он давно уже мало что слышал.

В то же лето случилось нечто, прежде на Острове не виденное, а именно: силы адовы покусились на княжескую чету. Произошло это на Побережье, куда супруги уезжали летней порой. Разведав всё об их привычках, злодей именем Леонид подстерег их в минуту вечерней прогулки у Моря. Точнее говоря, ему и разведывать ничего не требовалось, ибо все знали, что Их Светлейшие Высочества по вечерам ходят дышать морским воздухом. Известно было и то, что, покидая дом, они не берут с собою стражу.