Раздается гудок, доску втягивают на борт, мотор начинает реветь, и мы начинаем отдаляться от берега, флаги развеваются на ветру, вода вокруг вспенивается. Мальчики из Акапулько, качаясь на волнах, машут нам. Я снимаю соломенную шляпу и машу им в ответ.

Роза, что сделала для меня Канделария, словно мотылек, слетает с моей шляпы. Я беспомощно смотрю, как она кружится в воздухе, на мгновение взмывает вверх, а потом падает в воду, покачивается на ней и смеется, пока ее не поглощает пена.

Все куда-то подевались. Моя кузина и братья исчезли. Я вижу только взрослых – они поднимаются на верхнюю палубу, ветер треплет их волосы, словно пламя. Пока я догоняю их, берег становится все меньше и меньше.

– Что такое? – спрашивает Мама, заметив, что я плачу.

– Мой цветок, он упал в воду.

– Делов-то.

– Не плачь, Лалита, – говорит Папа. – Я куплю тебе новый.

– ¿Qué, qué, qué?[146] – спрашивает Бабуля. – На что мы собираемся тратить деньги?

– Она плачет по цветку, который, говорит, потеряла.

– Плакать о цветке! В твоем возрасте я потеряла родителей, но ты когда-нибудь видела, чтобы я плакала?

– Но этот цветок сделала мне Канди! Папа, как ты думаешь, может, те мальчики, что ныряли, найдут его, когда мы вернемся?

– Ну конечно, солнышко. А если нет, то я сам прыгну и найду его. Не плачь, corazón[147].

– Да, – соглашается Мама. – А теперь иди и оставь нас в покое.

Я хожу взад-вперед по пароходику, дважды захожу в туалет, выпиваю три колы на верхней палубе, две на нижней, втискиваюсь под лестницу, лежу на скамейках, вынимаю пробковые диски из шестнадцати бутылочных крышек, но забыть не могу. Может, океан выбросит мой цветок на берег, может быть. Когда я в очередной раз иду в бар за колой, меня хватает за плечи большая волосатая рука и приставляет к моему горлу пластмассовый меч. Это пират с усами и бровями, как у Граучо Маркса!

– Скажи «виски».

Срабатывает фотовспышка.

– Un recuerdo, – говорит фотограф. – Милый сувенир будет ждать тебя в порту, совсем недорогой. Иди и скажи об этом родителям, деточка.

Но я помню, что сказал мне Рафа о том, что у нас нет денег на дополнительные расходы. Плохо, что никто не сообщил об этом Граучо Марксу, пирату и фотографу. Слишком поздно; тот уже фотографирует моих братьев.

Папе и Бледнолицей Тетушке надоел ветер на верхней палубе, и они рассказывают в баре разные истории Рафе и Антониете Арасели. Вернувшись, я застаю на месте лишь Бабулю и Маму. Вижу, как открывается и закрывается Бабулин рот, но из-за шума ветра и мотора мне не слышно, что она говорит. Мама сидит, глядя прямо перед собой и молчит. За их спинами простирается Акапулько с гостиницами для богатых – «Реформа», «Касабланка», «Лас-Америкас», «Эль-Мирадор», «Ла-Баия», «Лос-Фламингос», «Папагайо», «Ла-Ривьера», «Лас-Палмас», «Мосимба».

Перед заходом солнца море становится бурным. Нам всем плохо от бесплатной колы, и мы не можем дождаться, когда снова окажемся на суше. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем мы заходим в порт и заваливаемся в универсал, большие мальчики садятся сзади, Антониета Арасели впереди, а маленькие дети в среднем ряду на коленях у взрослых. Мама занимает свое обычное место рядом с Папой.

Настроение у Бабули великолепное, ей хочется рассказывать всякие забавные истории из детства своих сыновей. Все верещат как обезьяны, радуясь тому, что наконец они на берегу, предвкушают возвращение в дом Катиты и хороший ужин, ведь наши желудки основательно прочищены колой.

Я, должно быть, совсем лохматая, и Тетушка, усадив меня себе на колени, распускает мои волосы, схваченные резинкой, и расчесывает их пальцами. И тут я вспоминаю:

– Мой цветок! Остановите машину. Мы забыли поискать его!

– Какой цветок, небо мое?

– Тот, что упал в воду, тот, что сделала мне Канделария!

Мама начинает смеяться. Истерично. Дико. Словно проглотившая ребенка ведьма. И сначала мы смеемся вместе с ней. Но она не может остановиться, и мы пугаемся. Это похоже на припадок Антониеты Арасели или на одно из знаменитых носовых кровотечений Тото. Мы не знаем, нужно ли поднять ей руки и ноги, заставить лечь, нажать ложкой на язык, не знаем, что нужно сделать. Затем, так же внезапно, как и начался, смех прекращается. Мама смотрит в зеркало заднего вида, встречается глазами с Папой и произносит одно только слово:

– Как?

Папа сдвигает брови.

– Как… ты… мог… подумать? За кого ты меня принимаешь? За дуру набитую? Конченную идиотку? Полную alcahueta[148]? Тебе нравится выставлять меня в таком вот виде перед своей семьей?

– Estás histérica[149], – говорит Папа. – Domínate. Держи себя в руках. Сама не знаешь, что говоришь.

– Точно. Не знаю. В этом-то и вся ирония, верно? Всем все известно, только не жене.

– Зойла! Ради всего святого! No seas escandalosa[150].

– Твоя мать была так любезна, что поведала мне обо всем. А теперь ты, так любящий истории, расскажи мне эту, или мне самой рассказать?

Тетушка пытается обнять меня и зажать мне уши, но я никогда не видела Маму такой и высвобождаюсь из ее объятий. В машине становится тихо, словно весь мир исчез и остались только Папа с Мамой.

Папа молчит.

Мама говорит:

– Это… это правда, не так ли? То, что рассказала мне твоя мать. На этот раз она ничего не приукрасила. Ей это было ни к чему, верно? Верно? Иносенсио, я с тобой говорю. Ответь мне.

Папа смотрит вперед и продолжает вести машину. Словно в ней никого больше нет.

– Негодяй[151]! Ты врешь больше, когда умалчиваешь о чем-то, чем когда рассказываешь. Ты просто чертов, дерьмовый лжец. Лжец! Лжец! Лжец!!! – И она начинает барабанить кулаками по папиной шее и плечам.

Папа сворачивает на обочину, чуть не налетая на велосипедиста – мужчину со сладким хлебом на голове, и с визгом останавливает машину. Бабуля простирает над Папой свою шаль, как крылья попугая, пытаясь оградить его от маминых trancazos[152], и задевает повизгивающую Антониету Арасели. Тетушка хочет остановить Маму при помощи рук, но это приводит Маму в еще большую ярость.