– ¡Vieja cabrona! [160]– шипит Мама.

Толпа ахает в susto[161], не веря своим ушам: «Вот это удар. И это она так о той, что старше ее!»

– Послушай, ты, исчадие ада, – продолжает Мама. – Ты с самого первого дня хотела разрушить наш брак! И знаешь, что? Мне наплевать, какие истории ты мне впариваешь, я не собираюсь идти у тебя на поводу, и знаешь почему? Да потому, что ты хочешь именно этого, я права? Так или иначе, нравится тебе это или нет, рано или поздно, но тебе придется привыкнуть к этому. Я жена Иносенсио и мать его детей, слышишь? Законная жена. И я Рейес! И ты ни черта с этим не поделаешь.

– ¡Aprovechada![162] – парирует Бабуля. – Дрянь! Индейское отродье! Я не останусь здесь, не допущу, чтобы меня публично оскорбляли. Иносенсио, я требую, чтобы ты отвез нас домой. В Мехико! Немедленно!

– Иносенсио, если ты пустишь эту коровью лепешку в машину, то никогда больше не увидишь ни меня, ни детей. Сунь ее в автобус, приколов к платью бумажку с адресом, и покончим с этим.

– Что за чушь ты несешь? Мой сын никогда не посмеет посадить собственную мать на автобус, ты, маленькая cualquiera[163]. Ты даже этого не понимаешь!

– А я не сяду в тобой в одну машину, даже если тебя привяжут к багажнику. Ненавижу тебя, ведьма!

– Тихо! Хватит! Заткнитесь обе! – приказывает Папа.

– Делай, что хочешь, мне все равно, – говорит Мама. – Но я уже сказала и повторять не буду: я никуда не поеду с этой vieja!

– А я с… ésa[164]. Никогда, никогда, никогда! Даже по велению Господа, – говорит Бабуля. – Mijo, тебе придется выбирать… Она…

Бабуля тычет пальцем в дрожащую от ярости Маму.

– …или я.

Папа смотрит на свою мать. А затем на нашу Маму. Толпа вокруг смыкается. Папа возводит глаза к небу, словно ждет указания свыше. Звезды выбивают барабанную дробь.

И тогда Папа делает то, чего никогда в жизни не делал. Ни до того, ни после.

«Когда я была прахом земным…» Так мы начинаем истории, случившиеся во времена оны. До нашего появления на свет. Все приходят из праха и возвращаются в прах. Пепел к пеплу, прах к праху. Крест на нашем лбу в Пепельную среду напоминает об этой истине.

Долгое время я считала, что первый момент моего существования – это мой прыжок через веник. Помню дом. Помню льющийся в окно свет, сверкающие в воздухе пылинки, и кто-то подметает пол веником. Кучка пыли на полу, и я прыгаю через нее. Ноги перепрыгивают через кучку пыли; это было началом мира.

Когда я была прахом земным, тогда и начинаются эти истории. До начала моего времени. Так я их слышала или не слышала. Так я их вообразила. А тогда я счастливо сверкала, и крутилась, и кувыркалась в воздухе.

Однажды в стране los nopales[165], еще до того, как всех собак стали называть в честь Вудро Вильсона, когда люди еще танцевали el chotís, el cancán и el vals [166]под violín, violoncelo и salterio[167], у подножия холма, где богиня предстала перед индейцами, в городе, основанном, когда орел со змеей в клюве уселся на кактус, между вулканами-близнецами, что некогда были принцем и принцессой, под небом и на земле жили женщина Соледад и мужчина Нар- сисо.

Женщина Cоледад – это моя Ужасная Бабуля. Мужчина Нарсисо – мой Маленький Дедуля. Но в то время, когда начинается наша история, они еще существуют сами по себе. Они еще не купили дом на улице Судьбы под номером 12. Равно как и их сыновья еще не родились и не переехали в ту ужасную страну с варварскими порядками. Позже, когда мой дедушка умрет, бабушка переберется на север, жить вместе с нами до тех пор, пока с ней не случится тот кошмарный припадок, что парализует ее. И она станет безмолвной, сможет лишь просовывать кончик языка между тонкими губами и брызгать слюной. Столь многое останется не сказанным.

Но эта история – из более ранних времен. Тех, когда Ужасная Бабуля еще не стала ужасной, когда она еще не стала матерью моего отца. Некогда она была молодой женщиной, на которую мужчины заглядывались и к которой женщины прислушивались. А еще раньше она была маленькой девочкой.

Остался ли кто в живых, помнящий Ужасную Бабулю ребенком? Помнит ли кто, как однажды она впервые сказала «мама»? Это было много, много лет тому назад.

¡Que exagerada eres![168] Это было не так уж и давно!

Мне приходится преувеличивать. Исключительно ради пользы дела. Тут нужны детали. Ты никогда ничего мне не рассказываешь.

А если я поведаю тебе обо всем, что ты будешь делать? Я рассказываю тебе столько, сколько нужно…

Но не более того. Ну да ладно, дай наконец начать эту историю.

А кто тебя останавливает?

Соледад Рейес была девочкой из хорошей семьи, пусть даже скромной, дочерью знаменитых reboceros[169] из Санта-Мария-дель-Рио, штат Сан-Луис-Потоси, где делают лучшие в республике шали rebozo, такие легкие и тонкие, что их можно продеть сквозь обручальное кольцо.

Ее отец – это мой прадедушка Амбросио Рейес, от которого воняло как от верфи и чьи ногти все время были в синих пятнах. По правде сказать, эта вонь не была его виною. Дело в том, что он занимался изготовлением черных шалей, а именно в черный цвет труднее всего выкрасить ткань. Ее нужно снова и снова вымачивать в воде, где лежат ржавые кастрюли, трубы, гвозди, подковы, спинки кроватей, цепи и вагонные колеса.

Осторожно! Столько, сколько нужно, но не более того…

…Иначе ткань расползется, и вся работа пойдет насмарку. Особо ценной была черная rebozo de olor[170], рассказывали, что когда сумасшедшей бывшей императрице Карлоте* подарили такую в ее тюрьме-замке в Бельгии, она понюхала ткань и радостно возвестила: «Сегодня мы едем в Мексику».