острове крайне скудно, в основном, плодами инжира, которые срывал с растущего на острове дерева. Поэтому тот небольшой запас пищи, который готовила ему на эти шесть дней жена, зачастую оставался нетронутым.

Помимо того, что Аризаль самостоятельно изучал в хижине книгу «Зоар», к нему там начал являться пророк Элиягу, обучавший его самым сокровенным тайнам Торы. А начале 1570 года, когда Аризалю исполнилось 36 лет, Элиягу велел ему отправиться в Цфат, чтобы там собрать вокруг себя учеников, то есть, по сути дела, открыться, явить себя миру. Как видим, даже возраст «открытия» Аризаля и Бешта совпадает, и это тоже вряд ли можно назвать случайностью.

Впрочем, идет ли речь о неких глубоких мистических закономерностях или случайных совпадениях, а то намеренно надуманных параллелях, пусть каждый читатель для себя решает сам. Вспомним так же, что 36–37 лет являлся «роковым», критическим возрастом для многих великих поэтов (во многих из которых жил в той или иной степени дух пророчества). Многим наверняка памятна знаменитая песня Владимира Высоцкого: «С меня при цифре „тридцать семь“ в момент слетает хмель./Вот и сейчас как холодом подуло:/Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль/ И Маяковский лег виском на дуло!».

Заметим, что вопросом о том, почему учителем Бешта назван именно Ахия Ашилони, а не какой-либо другой великий пророк, задавались как многие биографы Бааль-Шем-Това, так и религиозные авторитеты. И многие из них приходили к выводу, что существуют определенные параллели между периодом раскола царства Шломо, в который жил и действовал Ахия Ашилони, и эпохой Бешта.

Суммируя высказанные на эту тему мнения, Элиэзер Лесовой[97] пишет:

«Какова, однако, связь между пророком Ахией и Баал Шем Товом?! Дело в том, что Исраэль Баал Шем Тов, основатель хасидизма, тоже принес в европейское еврейство глубокий раскол.

Учение хасидизма вызвало сопротивление, резкое настолько, что на каком-то этапе стало как будто „два народа“ — представители которых не женились между собой, не ходили друг к другу в миквы и мясные лавки и даже не хотели вместе молиться. А потом, со временем, все как-то утихло и уладилось, и в наши дни „митнагедско-литовское“ направление и хасидизм не просто сосуществуют, но и взаимно дополняют друг друга, позаимствовав у бывших оппонентов много полезного и хорошего (а иногда даже и недостатки).

Очевидно, что в дни зарождения хасидизма в Европе существовала очень серьезная проблема, касавшаяся религиозной жизни народа и его духовного руководства. Тора „не доходила“ до низов; избранные ученые учились, а простой народ погружался все глубже во тьму невежества, так как приходилось тяжело работать, чтобы выжить; наконец, даже ожидание скорого Избавления, служившее всегда лучом надежды, после трагедии саббатианства стало восприниматься как источник угрозы.

Хасидизм родился и окреп накануне великих духовных и социальных потрясений, которые впоследствии едва не выбили опору из-под основ традиционного существования еврейского народа: Просвещение, Французская революция, эмансипация, научно-технический бум, индустриализация: Подобная оценка содержит, в какой-то степени, упрек деятельности раввинов того поколения.

Вспомним, однако, что их „просчеты и ошибки“ в рамках предложенной нами аналогии уподобляются, ни много ни мало, просчетам царя Шломо — одного из самых праведных и мудрых людей в истории! Допуская в мир разрушение и вражду, Всевышний в тот же миг видит, каким образом эти кажущиеся ужасными на близком расстоянии события в будущем обернутся добром: „И унижу Я за это потомство Давида, но не навсегда“.

Мы не знаем, как бы сложилась еврейская история, не будь единое царство Шломо расколото надвое — как прямой результат пророчества Ахии из Шило. Мы также не знаем, как бы сложилась еврейская история, если бы не возник хасидизм и не расколол еврейский мир; если бы со временем в „основное течение“ иудаизма не влились мистические, мировоззренческие, мессианские идеи хасидизма. Можно рискнуть и высказать предположение: так же, как раскол царства Шломо был необходим, чтобы послужить наказанием самому Шломо, однако в конце концов целью и призванием этого раскола было сохранить навеки царство Давида, — так же и раскол, катализатором которого стал Бааль-Шем-Тов и его учение, был необходим, чтобы спасти еврейский народ духовно и довести его в целости и сохранности до наших дней, — ради той вечной цели, которую мы должны выполнить в этом мире.

Именно поэтому, чтобы усвоить опыт отцов и пройти с достоинством по предначертанному ему пути, Бааль-Шем-Тов должен был брать уроки у пророка Ахии»[98].

* * *

С периодом жизни Бешта в Карпатах многие исследователи связывают окончательное формирование начавшего вырабатываться у него еще в детстве «пантеистического» мировоззрения.

Ш. Дубнов в своей «Истории хасидизма» дает сначала цитату о потрясающей красоте Карпат из «Всеобщей географии» Э. Реклю, а затем добавляет: «В этом дивном уголке земли, который лет полтораста тому назад был, конечно, девственнее и грандиознее, чем ныне; в этой чудной местности среди высоких гор, глубоких долин и густых, первобытных лесов — жил тихою, созерцательною жизнью Израиль Бешт. Он чувствовал себя одиноким, забитым среди людей, но здесь — едва ли.

Он, свыкшийся с раннего детства с мыслью, что Б-г — единственный его защитник, как „отец сирот“, постоянно сосредоточивая все свои помыслы на Высшем Существе, к которому чувствовал нечто в роде горячей сыновней любви, — он не мог чувствовать себя одиноким на лоне природы. Для него именно здесь присутствие Божие казалось более очевидным, нежели в шуме городов, на базаре житейской суеты.

Там, где умолкал голос человеческий, громко звучал в его ушах могучий голос Б-га. Он видел Его в немых очертаниях горных громад и таинственных долин, он слышал Его дыхание в шепоте леса, в росте трав, в шуме ручейка, журчавшего на дне глубокой долины. То, что поэт воплотил бы в красивые образы нимф, дриад и горных духов; то, что философ выразил бы в грандиозных словах: „мировое движение, мировая жизнь, великое непознаваемое“, — все это он, человек пламенной веры, сосредоточил в личности Б-га, которым одухотворил все окружающее, которого присутствие ощущал везде…

И вот начало того восторженного доведенного до крайности, религиозного пантеизма, который составляет одну из существенных черт выработанного впоследствии учения Бешта. „Вся земля полна Б-гом!“ — вот девиз этого учения. И человек, выработавший такое миросозерцание, не только понимал, но чувствовал или, точнее, прочувствовал его во всем его объеме, ибо оно было для него одновременно источником познания и источником утешения.

Доходили ли до Бешта, в глушь его уединения, отголоски из жизни общественной? Знал ли он о тех мистических движениях, которые происходили в духовной жизни польских евреев в те годы, когда он, одинокий бродил по склонам