Когда они произносили это, то не выказывали никаких признаков волнения.

– Из какой части России вы родом?

– Мы узбеки.

То есть они из Средней Азии.

– Вы знаете, что вас собираются расстрелять?

– Да.

– Зачем вы это сделали?

Нет ответа.

– Вы члены Коммунистической партии?

– Нет.

Они едва ли вообще знали, кто такой Сталин. Они настолько плохо разбирались в политике, что вряд ли имело смысл сомневаться в их ответах. Мы вызвали эксперта. Это был капрал из нашей роты, про которого все знали, что он был махровым антикоммунистом, однако и он не смог вынести окончательное решение. Мы были больше солдатами, чем медиками. Во всем мире невозможно было найти свода военных законов, который предусматривал бы за акт саботажа в военной зоне иное наказание, помимо смерти. Постепенно вокруг стало собираться все больше солдат из нашей роты. Сержант Фуш, анестезиолог, прокомментировал это событие как истинный берлинец:

– Мы могли бы сэкономить на них эфир или же дать им немного больше положенного.

Все начали смеяться. У узбеков не дрогнул ни один мускул. Я дорого бы отдал, чтобы понять, о чем они подумали, услышав наш смех.

Однако что нам было делать? Стоило только составить рапорт об этом происшествии, и оба они будут расстреляны. Унтер-офицер, заведовавший складом, чей драгоценный бензин – сотня канистр контрабандного товара – теперь превратился в дым, предлагал их просто выпороть. Однако никто не имел права пороть раненых.

Стоила ли сотня канистр с бензином двух человеческих жизней? В данном случае найти компромиссное решение было невозможно. Или мы составляем официальный рапорт, и тогда эти двое будут расстреляны, или же мы вообще не будем предпринимать никаких шагов. А что делать с довольно ценным проволочным каркасом? Снять ли его с руки убитого после казни и продолжать использовать? А что делать, если он будет поврежден?

Сержант Фуш спас узбекам жизни. Командир роты был в отъезде, поэтому вся ответственность за принятие решения ложилась на мои плечи. Германн уже понял, что делать с нашими узбекскими саботажниками. Внезапно он заорал на них обоих: «Пошел!» – русский эквивалент слова «убирайся».

Узбеки вскочили. Он проводил их до ворот. Вероятно, они подумали, что мы собираемся устроить на них охоту. Он закричал на них опять: «Пошел!»

Эти двое бросились бежать, а мы продолжали смеяться. Солнышко ярко светило; море, которое древние греки называли Понт Эвксинский, шумело вдали; душа была переполнена ощущением счастья.

Через полчаса я поехал в Феодосию. На полпути я увидел узбеков, бредущих вдоль дороги. Мы замедлили ход. Они остановились. Но мы проехали мимо них, и улыбка озарила оба азиатских лица.

За подобный поступок два года спустя я вполне мог бы угодить под военный трибунал.

После того как вновь удалось отбить Керченский полуостров, нас вновь перевели под Севастополь. Крым стал нам так же знаком, как и парадный плац родной части. В степи возле Шейх-Эли росло дерево, которое могло служить ориентиром в радиусе до 20 километров. В степных селах на церквях не было шпилей. Иногда нам приходилось видеть мираж – зыбкие контуры города – над Сивашем.

Линия телеграфных проводов, подвешенных на стальных опорах, каждый с пятью изоляторами, протянулась через весь Северный Крым от Керчи до Перекопа. Это была англо-индийская телеграфная линия. Она тянулась от Калькутты через Персию, Кавказ, через Черное море в Крым и далее по просторам России в Данию, а уже оттуда по дну Северного моря в Лондон. Время от времени кому-нибудь приходила мысль прогуляться вдоль этой медной линии, соединяющей континенты. Лондон – Калькутта! Будет ли здесь когда-нибудь мир, который кто-нибудь вновь не нарушит? Подобно черепахе в панцире, завоеватель в чужой стране отгораживается от всего чуждого привычными для себя представлениями. Трудно понять чужую страну, если ты пришел в нее только для того, чтобы завоевать ее.

В течение нескольких десятилетий эти медные провода служили людям. По ним передавались разного рода сообщения – цены на бирже, приветственные телеграммы, телеграммы соболезнования, важные новости, начиная от смерти Эдуарда VII и до объявления войны в 1939 году, и тому подобное. Теперь они беспомощно обвисли и любой, кому нужна была медь, мог их обрезать.

Я расположил роту на берегу чистого горного ручья, протекавшего по невыразимо прекрасной равнине на краю горной цепи. Вечером я почувствовал озноб и лихорадку. Поначалу мне показалось, что это приступ малярии, но затем выяснилось, что это краснуха, которой я заразился у одного из местных детишек. Я вынужден был отправиться в госпиталь.

Далее следует провал в памяти на несколько недель, которые я провел в горячечном бреду. Как раз в тот самый день, когда мы захватили Севастополь, я смог, наконец, выписаться из госпиталя. Ромбах отправил машину, чтобы встретить меня. Машина доставила меня в Северную бухту, расположенную справа от Севастополя, как раз рядом с теми домами, которые я зимой рассматривал через стереотелескопическую трубу на командном пункте полковника Ромбаха.

Город сильно пострадал от артиллерийского огня, но его красота проглядывала даже сквозь руины. После того как он был разрушен в ходе Крымской войны, в 60-х годах XIX века русский царь приложил немало усилий, чтобы отстроить его вновь в позднем классическом стиле. Фасады многих зданий все еще стояли неповрежденными.

Гавань была забита полузатопленными судами. Одна из стен электростанции осыпалась, и внутри здания можно было разглядеть громадные турбины. Во многих местах все еще пылали пожары. Русские пленные очищали улицы от обломков, поэтому через некоторое время движение возобновилось.

Бронзовый памятник генералу Тотлебену, руководившему обороной Севастополя во время Крымской войны, все еще стоял на своем месте, но у него была отбита голова, и она валялась рядом с пьедесталом. Позднее, когда мы решили отремонтировать памятник, голова внезапно исчезла. Один из командиров полка нашей дивизии совершенно случайно обнаружил ее в берлинском Военном музее, когда отправился домой в отпуск. После долгих хлопот тяжелая бронзовая голова была доставлена обратно в Севастополь и водружена на свое законное место.

Артиллерийский форт на Малаховом кургане все еще напоминал о галантном французе, полковнике Мак-Магоне. Когда он получил приказ отступать, после того как ценой тяжелых потерь ему удалось ворваться в крепость, он дал следующий, ставший знаменитым ответ: «Я устал! Я отдыхаю!»

Осада Севастополя в ходе первой Крымской войны уже стала историей. Ярче всего остался в памяти рассказ о Флоренс Найтингейл, «даме с лампой», чудесной женщине с добрым сердцем, которая посвятила себя уходу за ранеными, хотя за это ей пришлось испытать многочисленные лишения, утраты, а иногда и просто непонимание. Она прибыла в Крым из Англии и впервые в современной военной истории организовала надлежащий уход за ранеными. Память о ней живет в веках.