— Здравствуй, Даниил, — медленно, церемонно произнесла она. Каждый звук из ее уст был отягощен его виной. — Сядь, пожалуйста.

«Ты что наделал, тварь? Ты все просрал! Мою жизнь просрал! Как я тебя ненавижу-у-у…»

Даня сел на пуф. Креслом в мамулиной гостиной располагала только она — подлокотники, чтобы расслабить руки, мягкая спинка, чтобы устроиться с комфортом. Пуф, с вручную расшитой обивкой, предназначался для гостей. Хотя просителями или зрителями назвать их было бы правильней.

Она молчала. Даня тоже молчал, зная, что любое слово просверлит дыру в его броне, — а затем ее удары будут точны и беспощадны. В нем хватило смелости лишь на то, чтобы поднять глаза, мазнуть взглядом по ее лицу, стараясь не задерживаться на ее глазах, — и понять, что за эти несколько лет мамуля изменилась.

Красота, в свое время блиставшая на сцене муниципального театра и снискавшая немало поклонников, увядала, но мамуля не была бы собой, если бы просто смирилась с этим. Косметологи уничтожили ее морщины, разгладили ей кожу. Высокие скулы, придававшие каждой ее эмоции театрального драматизма, блестели, как бока спелых яблок. Она выглядела моложе своего возраста, но не молодой версией себя же, смеющейся из рам с фотографиями на фоне Эйфелевой башни.

Почему-то, осознав это, Даня почувствовал себя оскорбленным, обманутым. Он был уверен, что кто-кто, а она предпочтет благородное естественное увядание современному помешательству на борьбе со временем руками косметологов.

Но так или иначе, это все еще была она. Прекрасная мамуля, которая столько для него сделала. Жестокий монстр, который столько у него отнял.

Она не спросила, как дела в университете. В отличие от папы, она не утруждала себя, делая вид, что ей не все равно. Она смотрела на него долго-долго, не произнося ни слова. Даня знал, что от нее унаследовал такие же жгучие карие глаза. Неужели его пристальный взгляд так же тяжело вынести?

— Насколько хорошо ты помнишь физику? — наконец смилостивилась мамуля.

— Я… хорошо. — От волнения Даня едва не поперхнулся слюной. — Очень хорошо.

И добавил на случай, если она не знала:

— Я на физике учусь в универе.

Его репетитором был какой-то профессор. Большинством его репетиторов были какие-то профессоры, знакомые папы. Сначала по инерции, потом — из страха, что мамуля поймет, что никакой он не вундеркинд, Даня жадно осваивал все знания, что люди с серьезными дипломатами приносили в этот дом. И даже затянувшиеся каникулы не выветрили этих знаний из его головы.

— Подготовишь Юлю к экзамену, — не то спросила, не то уведомила мамуля.

— Какому экзамену?

— Итоговому. За восьмой класс.

— Но она только в пятый перешла, — нахмурился Даня. Он знал, что Юлю, как и его когда-то, перевели на домашнее обучение. Объективных причин этому не было. Неужели мамуля готова настолько далеко зайти в своем желании иметь ребенка-вундеркинда? Неужели она и дочь свою, до недавних пор забытую и нелюбимую, пытается протащить через школу экстерном? Неужели она примеряет на Юльку ту же судьбу, которую годами упорно вбивала в него — вундеркинд, Сорбонна, гордость Бахов?

— И? — Лицо мамули оставалось бесстрастным. — Ее преподаватель больше не сможет с ней заниматься.

— А… профессоры?

Под натянутой кожей мамулиных скул обозначились зловещие тени. Взгляд стал раздраженным.

— Ты правда думаешь, что после того, что ты здесь учинил, у нас часто бывают приличные люди? — спросила она, сжимая подлокотники руками. — Пока ты в моем доме, будешь вносить свой вклад в будущее сестры.

Хорошенькое дельце. Значит, присутствие Дани здесь нежелательно, потому что одним своим видом он «подает Юльке плохой пример». Но если он будет часами сидеть с ней, на пальцах объясняя основы механики, — мир мамули не рухнет.

— Возьми у Юли ее расписание, — сказала она, явно наслаждаясь Даниной невозможностью ей ответить. — Все программы у нее на компьютере.

И надкусила мадленку, показывая, что разговор окончен.

Даня вышел из гостиной и осторожно притворил за собой дверь. За пределами мамулиного царства дышалось свободнее, и дело было даже не в густо распыленных французских духах.

Все прошло достаточно неплохо. Наверное. Он множество раз представлял, как это будет, когда мамуля наконец решит с ним поговорить. Он представлял ее с перекошенным от ненависти лицом, называющей его неблагодарной тварью. Он представлял ее холодной и недостижимой, сухо перечисляющей разрушения, которые он обрушил на семью своим проступком. Он представлял ее мягкой и всепрощающей, ставшей такой лишь для того, чтобы показать ему, какое он ничтожество. Но так или иначе, он представлял ее испытывавшей в отношении него чувства.

— Сука, — бессильно прошипел Даня в пустоту коридора.

Она в действительности видела в нем только возможного репетитора для Юльки. Все его надежды и страхи вытеснил смех. Он ей больше не сын. Она тогда именно это имела в виду.

«Тварь! Сволочь неблагодарная! Не Сорбонна тебе — по притонам будешь ползать, выродок!»

А все так хорошо начиналось. Мамуля привезла его четырнадцатилетнего во Французский культурный центр и отправила сдавать экзамен. Чтобы претендовать на место в Сорбонне, нужно было не только блестяще окончить школу, но и доказать, что твой французский позволит тебе не менее уверенно блистать на юридическом. Отец мамули был военным судьей, поэтому должен был высоко оценить выбор, который она сделала за сына.

Строгая наблюдательница раздала Дане и другим экзаменующимся бланки для ответов. Первым шло аудирование. Француженка на записи бодро говорила о сооружении и назначении пагод в Китае. Данин карандаш замер над первым вопросом теста, острие уткнулось рядом с правильным вариантом ответа.

Все его лето мамуля посвятила французскому. Два дня в неделю — профессор французской филологии, чья дочь проходила практику на кафедре у Даниного отца. Четыре дня в неделю — углубленные занятия с репетитором без особых регалий. Каждый день — двухчасовые беседы с мамулей, постоянно делавшей ошибки в склонении глаголов, на которые Даня никогда ей не указал бы. Он осилил «Собор парижской Богоматери» и «Графа Монте-Кристо». Пересматривал «Шербургские зонтики» раз пять и каждый раз не мог понять, почему в песнях совсем нет рифмы.

За две недели до экзамена у Дани начала болеть голова. Где-то в середине дня, между утренними упражнениями и языковой практикой, ему на лоб словно опускался невидимый обруч, а затем начинал сжиматься все сильнее, втискиваться в череп, каждое неосторожное движение превращая в новый источник боли. Он пробовал прикладывать к вискам лед, но только отморозил пальцы — от холода становилось хуже. Он пожаловался мамуле, та нехотя дала ему таблетку цитрамона, но это никак не помогло. Не больно было только лежать, но Даня просто не имел права лежать, когда на носу у него был такой важный экзамен.