— А если не ценит, значит, больше не любит? — спросил Фуке, обращаясь к Сюзанне.

— Значит, ей нужно что-то другое.

— То-то и оно! — с горечью сказал Фуке. — Женщины могут все, но, когда говоришь им простую и понятную любому мужчине вещь: «Мы не самые несчастные люди на свете, многим приходится гораздо хуже», они и слушать не желают. Им подавай все самой высшей пробы. Вот я, например, когда выдается черная полоса, беру газеты и стараюсь представить себе отчаяние потерпевших крах политиков, лишения несчастных беженцев, позор разорившихся банкиров, тяжелую жизнь бедняков, — чтоб убедить себя, что мне еще можно позавидовать. А возьмите женщин — они читают те же самые газеты, но находят в них совсем другие образцы: равняются на принцесс, манекенщиц, актрис, разведенных жен миллионеров, что ни день — то новая роскошная витрина. Я не говорю, что это плохо, наоборот, это заставляет нас тянуться к лучшему, иначе мы прозябали бы в серости и убожестве. Но если подумать, на какой почве случаются раздоры, то ясно, кто ее готовит.

— Вот тут, молодой человек, вы заблуждаетесь, — тускло возразил Кантен. — По крайней мере, в том, что касается нашего семейства. Мадам Кантен спит и видит, чтобы каждый новый день ничем не отличался от вчерашнего. А вы меня, право же, разочаровываете: не думал я, что вам так мало надо, мне казалось, вы мечтаете стать матадором.

— Я и есть матадор, — грустно сказал Фуке, — то есть бываю иногда… когда… ну, когда немного не в себе…

Сюзанна не вникала в разговор мужчин, она поняла одно: муж похвалил ее перед чужим человеком, и ей это было очень приятно. Что правда, то правда, она не из тех, кто жаждет перемен и тешится иллюзией приобрести с их помощью что-то стоящее. Нет, она держалась за то, что имела. И хотя в свое время безропотно терпела постоянную нервотрепку, но теперь от всей души надеялась, что все останется, как есть. Быть может, один раз в жизни, когда Альбер бросил пить, она была не прочь пойти вместе с ним неведомыми путями, начертанными судьбой на его ладони, как на карте. Но то было головокружение от огромной победы. Испытанного в те дни торжества хватило ей на всю жизнь. Потом она только лелеяла это чувство, превращала побежденного в победителя, порабощенного в господина и пользовалась каждым случаем, чтобы возвести Кантена, своего кумира, на еще большую высоту и еще больше гордиться им.

Поскольку ей не удалось выносить ни одного ребенка, она считала, что вина за бездетный брак лежит на ней, в Кантене же, как явствовало из опыта, таинственная животворная сила присутствовала, но пропадала втуне, и то, что он с этим мирился, внушало Сюзанне благоговение. Когда же вдобавок она вспоминала о зычном голосе, которому он больше не давал воли, об оставшихся в прошлом безумных выходках, вспышках бешенства, пьяных скитаниях и о том, что вся эта бурная стихия сменилась — не без ее влияния — полным штилем, сердце ее замирало от восхищения. Вне домашнего контроля оставалась только религия; на эту территорию Сюзанна, не скрывая равнодушия, ступила лишь однажды — когда Кантен настоял на венчании в церкви (вполне естественно для человека, вечно витающего в облаках), но сохранилась ли в нем до сих пор тяга к этим туманным сферам, ей было неведомо.

— Днем и ночью в любой момент три сотни американских самолетов с грузом атомных бомб на борту готовы взлететь по тревоге в воздух и меньше чем через два часа поразить любую цель, — меж тем говорил Кантен. — Каждого жителя нашей планеты в любую минуту может настигнуть мгновенная смерть. Как жить при такой угрозе — это сегодня вопрос вопросов для всех цивилизованных людей. Мой ответ таков: я не боюсь. Со смертью, умные люди говорят, не поспоришь, да и незачем.

— Это кощунство, — возражал Фуке. — Легкомысленное отношение к смерти не имеет ничего общего с христианством. Надо быть слишком самонадеянным, чтобы до срока сдавать свою работу экзаменатору. Вы так уверены, что она хороша? Может, вы и тему-то не раскрыли! Нет, я не согласен. Прежде чем сдать свою жизнь — сдать — подходящее слово, — я хотел бы использовать все время до конца, чтобы ее улучшить, то есть не грехи исправить, а насладиться всем сполна. Как-то раз я познакомился с одной очень старой женщиной, которая постаралась перед смертью наверстать все, что упустила за жизнь. Вот это правильно. Кто знает, не спросится ли с нас за все радости, от которых мы отказались, за все пути, которыми мы не пошли, за все вино, которого мы не выпили… Не нужно плевать на подарки Создателя. Он этого не любит.

— Налей господину Фуке вина, Сюзанна, — сказал Кантен. — Попробуйте, это самое лучшее за последние сорок лет, урожая сорок пятого года… Того самого, когда я перестал пить.

— Что ж, за ваше здоровье, — произнес Фуке. — Вас мне, конечно, не уговорить. Но может быть, мадам Кантен составит мне компанию?

— Выпей немножко, — поддержал его Кантен. — Что тут плохого?

Сюзанна нерешительно наполнила маленькую рюмочку и посмотрела на мужчин. Они сидели, поставив локти на стол и чуть склонившись друг к другу. Кантен, по привычке, скинул пиджак, Фуке своего не снимал. Сюзанне показалось, что этому изящному молодому человеку с на редкость приятными манерами и неповоротливому, простоватому, но бесконечно близкому ей Альберу больше в общем-то не о чем говорить друг с другом, и она решила, что опасность миновала.

Вино, насколько мог судить Фуке — впрочем, он не считал себя тонким ценителем, — было и впрямь очень хорошим, но что за удовольствие пить его вот так, в тесноте и скуке! Время от времени все трое, как роботы, повторяли одно и то же: Кантен кивал Сюзанне, Сюзанна протягивала пухлую руку к бутылке, Фуке перехватывал ее, вопросительно смотрел на Кантена, тот решительно переворачивал свою рюмку ножкой вверх, нацеленное на нее горлышко бутылки отворачивалось, словно с презрением, и, наконец, застывало над рюмкой Фуке.

«Если б я стал так кочевряжиться, — подумал Фуке, — поднялся бы возмущенный крик или, еще хуже, зашелестел бы эдакий гаденький недоверчивый шепоток, а мне пришлось бы корчить из себя праведника. Одно из двух: или я сейчас же выхожу из игры, или надираюсь». Ему было тошно, христианско-эпикурейский пыл иссяк, а ничего поинтереснее на ум не приходило, он злился на себя, чувствуя, что воодушевление Кантена пошло на спад и вот-вот совсем осядет, как остывшее суфле. Конечно, здоровая домашняя обстановка, уют — все это мило и трогательно, но не хватает искры, и вместо жаркого огня — жиденькое центральное отопление. У Эно веселее.

— Вы знаете Эно? — словно читая его мысли, спросила Сюзанна. — Он очень дурной человек. Только и ищет, как бы навредить Альберу. Ненавижу его!

— Не стоит преувеличивать, — сказал Кантен. — Просто наши взгляды на жизнь разошлись. Впрочем, я не уверен, что они когда-нибудь сходились.

— Он столько раз подбивал тебя на всякие безобразия.

— Ну знаешь! — воскликнул Кантен. — Свои безобразия я вытворял сам, без посторонней помощи. Знатные были загулы, месье Фуке! Я себя не помнил.

— Раз вы были в Китае, вам, верно, случалось курить опиум? — спросил Фуке.

— А как же! Хотелось всего попробовать, — ответил Кантен. — И в Шанхае курил, и в Гонконге. Пробираешься, бывало, по узеньким, тускло освещенным улочкам следом за похожим на живой скелет провожатым, до курильни с лежанками. Шли целой компанией, вразвалочку, будто собрались сниматься у ярмарочного фотографа на фоне раскрашенной тряпки, а уж там, на месте, все вдруг куда-то испарялись. Тихо, пусто, каждый сам по себе… Ну а выходишь — все равно что из борделя, штаны на ходу подтягиваешь. Не могу сказать, чтоб это было так уж здорово, вроде онанизма… мечтанья, сновиденья.