Фуке конечно же отнесся бы к такой поездке гораздо легче. Подумав это, Кантен смутился и был вынужден признать почти невероятное: в нем пробудилось давно забытое чувство, которое он даже не сразу узнал, — желание понравиться.

— Месье Фуке, — произнес он, — у нас припасена бутылка старого коньяка. Хотите попробовать?

Это было сказано с особым смыслом — Кантену показалось, будто он одним рывком распахнул ставни. И с радостью увидел, как лицо гостя тронула удивленная улыбка, означавшая, что его послание принято.

— Можно подумать, тебе очень хотелось, чтобы он пил, — сказала Сюзанна мужу.

— Так и есть, — ответил Кантен. — Я бы и сам с ним охотно выпил.

Разговор происходил в супружеской спальне, ничем, кроме отсутствия номера на двери, вроде бы не отличавшейся от гостиничных номеров, но все же не похожей на них. Прожитая жизнь наполнила этот заключенный в четырех стенах кусочек пространства плотной материей памяти, каждый предмет занимал тут свое, неизменное место, которое определялось не узами чувств, а вещественной формой и массой. Глядя на это нагромождение всякого хлама, Кантен представлял себе корабельный трюм и мрачно думал, что судно загружено по ватерлинию.

Сюзанна оторвалась от швейной машинки и подняла взгляд на мужа. Он брился старой опасной бритвой, от которой никак не мог отвыкнуть. Каждое утро, наблюдая за этим ежедневным подстриганием щетинного газона, Сюзанна любовалась мощным, перехваченным подтяжками телом и точными движениями сильных мужских рук.

— Может, тебе все же стоит выпивать понемножку за столом, — сказала она. — Вчера вечером ты так расхваливал наши винные запасы, вот я и подумала: тебе, наверно, очень трудно терпеть. Мне не хотелось бы, чтобы из-за меня ты чувствовал себя каким-то неполноценным рядом с другими.

Кантен в это время скоблил щеку, запрокинув голову набок. Он открыл было рот, чтобы раз навсегда сказать наконец жене, что она тут ни при чем и Фуке только разбередил его собственную давнишнюю болячку, но осекся — это стало бы для нее жестоким разочарованием. Однако нельзя было совсем не ответить на предложение, сделанное от всего сердца, и он сказал:

— Если мне чего-то и не хватает, то не вкуса вина, а хмеля в голове. Пойми, вы все видите в пьяницах только больных, которые блюют где попало, или грубых скотов, которые бросаются на людей с кулаками, но они еще и принцы инкогнито; окружающие могут что-то заподозрить, но никогда ничего не узнают точно. Они похожи на преступника, совершившего идеальное убийство: о нем заговорят, только если поймают. О тайной сущности пьяных никто и не догадывается; они могут произносить высокие речи, а могут грязно ругаться; вокруг них непроглядная тьма, но в ней сверкают молнии; они идут по тонкой проволоке — идут, даже когда ее больше нет под ногами, а крики тех, кто это видит, — крики восхищения или страха — могут их подстегнуть или свалить; хмель придает новое измерение их жизни, и это особенно важно для такого захолустного трактирщика, как я; всё и все, и ты в том числе, становятся красивее и лучше; конечно, это мираж, но такой, который можно вызвать нарочно… Вот о чем я мог бы жалеть. И не подумай, что я так защищаю пьянство из-за Фуке, потому что он загудел, а я питаю слабость к этому парню. То есть отчасти это действительно так: если б не он, я не стал бы тревожить тебя разговорами о бесовщине, из-за которой ты столько намучилась, а я нажил столько позора.

— Твоя правда, — вздохнула Сюзанна, — у нас уже и давно речи обо всем этом не было… Но я сама как раз хотела тебя спросить: что мне делать, если месье Фуке начнет утешаться миражами, пока тебя не будет?

— Вряд ли. Да, он привык делать, что вздумается, такая уж у него натура, но это не значит, что ему хочется именно напиваться. Ты зря смеешься. Представь себе человека, который гуляет себе без всякой цели, и вдруг ему открывается волшебная аллея — конечно, он в нее свернет, его же ничто не удерживает.

— На спившихся бродяг, которых у нас тут полно, он не похож, это верно. Да что там, я не отпираюсь, он мне первой понравился — такой обаятельный, и сейчас, когда мы знаем, кто он и что, мне тоже хочется ему помочь. Но уж очень он мне показался странным, когда под конец стал толковать про какую-то корриду, которая будто бы назначена на сегодня, и у тебя есть билеты… что за чушь! Ты и сам, по-моему, растерялся.

— Не обращай внимания. Я думаю, это все из-за женщины.

Кантен держал это объяснение про запас с воскресенья, зная, что в глазах Сюзанны сердечная рана послужит Фуке смягчающим обстоятельством, однако в глубине души ему было досадно: не утешения, а вдохновения подобает искать в вине. Пьющих страдальцев всегда хватало, они-то и позорят славный цех, ну да хоть какой-то от них прок: в случае чего можно позаимствовать у них оправдание.

— Теперь мы о нем, кажется, все знаем. Насколько я поняла, он занимается рекламой, а сюда приехал, потому что временно вроде бы отошел от дел из-за этой несчастной любви, так? В общем, все нормально, так что я спокойна.

Кантен тщательно вытер лезвие о резиновый брусок, висевший на стене под портретом Сюзанниного дедушки, и защелкнул бритву.

— Сюзанна, — ровным голосом сказал он, — ты замечательная женщина, отлично выглядишь для своего возраста, прекрасная жена и хорошая хозяйка гостиницы, но мне просто-напросто надоела тишь да гладь. Не понимаю, что ты нашла в Фуке такого успокоительного, я бы на твоем месте, наоборот, забеспокоился, и есть от чего: твоему мужу вдруг опостылело все, что казалось таким прочным, вроде затхлых воспоминаний, которые нас тут окружают, — их ни прибавить, ни убавить, и мы сами скоро застынем среди них, ведь жизнь-то наша близится к концу. А мне позарез хочется чего-то неожиданного, необычного, и, когда подворачивается такой случай, я за него цепляюсь. И не желаю, чтоб меня пытались стреножить.

— Ты ловко притворялся целых десять лет.

— Неправда. Мне не стоило никакого труда подчиняться правилам, которые я сам себе предписал. Я, может, потому и был таким до жути бесстрастным, точным и аккуратным, что от природы мне эти черты не свойственны. Но до самых последних дней эта роль была мне не в тягость и даже доставляла удовольствие.

Продолжая говорить, Кантен завязал галстук, не глядя рассовал по карманам и кармашкам кошельки и ключи, блокнотики и записные книжки, словно еще утяжеляя туловище балластом. Сюзанна с надеждой подумала, что человек с такой солидной оснасткой не может слишком сильно отклониться от курса — его удержат узы привычки.

— Хорошо, что ты уезжаешь, — съездишь, проветришься, мозги на место станут.

— Ты права, — сказал Кантен. — Я смешон. Надо смотреть на вещи реально. Все эти идеи об ином мире, иной, возможной, но недостижимой жизни… это у меня, наверно, от веры, в которой я был воспитан. Напыщенные бредни пропойцы-философа сродни религиозному пылу.

— Я давно говорила…

— Да-да, знаю, сейчас ты вспомнишь про своего отца: он капли в рот не брал, ни в церковь, ни в кабак ни ногой, прожил всю жизнь на своей ферме, а оттуда ногами вперед прямиком на кладбище. Прибавь еще, что мы ему обязаны гостиницей. Прости, это я напрасно — такого ты мне никогда не говорила, даже раньше, когда имела на то больше оснований. — Он мягко пригнул голову Сюзанны к шитью. — Ну, хватит об этом. Главное, не очень-то шпыняй месье Фуке, пока меня не будет. Он ни в чем не виноват, и дай ему Бог с собственными заботами разобраться. Правда, сдается мне, это не та собственность, которую держат при себе; слишком охотно люди делятся своими заботами или принимают участие в чужих, видимо, так уж они устроены. В конце концов, мы тем и отличаемся от животных, что способны переживать радости и горести ближнего. И опять же, нигде это сочувствие не проявляется так искренне, как за стаканом вина.