— Алекюм селям! — весело восклицал и ЯковПетрович. — Жив?

— Да ведь севастопольский герой-то, — отвечалКовалев.

Яков Петрович с улыбкой осматривал его тулуп, крытыйсолдатским сукном, старенькую поддевочку, в которой Ковалев качался седенькиммальчиком, поярковые валенки, которыми он так любил похвастать, потому что онипоярковые…

— Как вас бог милует? — спрашивал Ковалев.

Яков Петрович осматривал и себя. И он все такой же: плотнаяфигура, седая, стриженая голова, седые усы, добродушное, беспечное лицо смаленькими глазами и «польским» бритым подбородком, эспаньолка…

— Байбак еще, — шутил в ответ ЯковПетрович. — Ну, раздевайся, раздевайся! Где пропадал? Удил, огородничал?

— Удил, Яков Петрович. Там посуды полой водой унеслонынешний год — и не приведи господи!

— Значит, опять в блиндажах сидел?

— В блиндажах, в блиндажах…

— А табак есть?

— Есть маленько.

— Ну, садись, давай завертывать.

— Как Софья Павловна?

— В городе. Я был у ней недавно, да удрал скоро. Тутскука смертная, а там еще хуже. Да и зятек мой любезный… Ты знаешь, какойчеловек! Ужаснейший холоп, интересан!

— Из хама не сделаешь пана!

— Не сделаешь, брат… Ну, да черт с ним!

— Как ваша охота?

— Да все пороху, дроби нету. На днях разжился, пошел,пришиб одного косолобого…

— Их нынешний год страсть!

— Про то и толк-то. Завтра чем свет зальемся.

— Обязательно.

— Я тебе, ей-богу, от души рад!

Ковалев усмехался.

— А шашки целы? — спрашивал он, свернув цигарку иподавая Якову Петровичу.

— Целы, целы. Вот давай обедать и срежемся!

II

Темнеет. Наступает предпраздничный вечер. Разыгрывается надворе метель, все больше заносит снегом окошко, все холоднее и сумрачнеестановится в «девичьей». Это старинная комнатка с низким потолком, сбревенчатыми, черными от времени стенами и почти пустая: под окном длиннаялавка, около лавки простой деревянный стол, у стены комод, в верхнем ящикекоторого стоят тарелки. Девичьей по справедливости она называлась ужедавным-давно, лет сорок — пятьдесят тому назад, когда тут сидели и плеликружева дворовые девки. Теперь девичья — одна из жилых комнат самого ЯковаПетровича. Одна половина дома, окнами на двор, состоит из девичьей, лакейской икабинета среди них; другая, окнами в вишневый сад, — из гостиной и залы.Но зимой лакейская, гостиная и зала не топятся, и там так холодно, что насквозьпромерзает и ломберный стол, и портрет Николая I. В этот непогожийпредпраздничный вечер в девичьей особенно неуютно. Яков Петрович сидит на лавкеи курит. Ковалев стоит у печки, склонив голову. Оба в шапках, валенках и шубах;баранье пальто Якова Петровича надето прямо на белье и подпоясано полотенцем.Смутно виден в сумраке плавающий синеватый дым махорки. Слышно, как дребезжат ответра разбитые стекла в окнах гостиной. Мотель бушует кругом дома и чистопрорывает разговор его обитателей: все кажется, что кто-то подъехал.

— Постой! — вдруг останавливает Ковалева ЯковПетрович. — Должно быть, это он.

Ковалев смолкает. И ему почудился скрип саней у крыльца,чей-то голос, невнятно донесшийся сквозь шум метели…

— Поди-ка посмотри, — должно быть, приехал.

Но Ковалеву вовсе не хочется выбегать на мороз, хотя и он сбольшим нетерпением ожидает возвращения Судака из села с покупками. Онприслушивается очень внимательно и решительно возражает:

— Нет, это ветер.

— Да что тебе, трудно посмотреть-то?

— Да что ж смотреть, когда никого нет?

Яков Петрович вздергивает плечами; он начинает раздражаться…

Так было все хорошо складывалось… Приезжал богатый мужик изКалиновки с просьбой написать прошение к земскому начальнику (Яков Петровичславится в околотке как сочинитель прошений) и привез за это курицу, бутылкуводки и рубль денег. Правда, водка была выпита при самом сочинении и чтениипрошения, курица в тот же день зарезана и съедена, но рубль остался цел, —Яков Петрович приберег его к празднику… Потом вчера утром внезапно явилсяКовалев и принес с собой кренделей, полтора десятка яиц, да еще и шестьдесяткопеек. И старики были веселы и долго обсуждали, что купить. В конце концов,развели в чашке сажи из печки, завострили спичку и жирными, крупными букваминаписали в село лавочнику: «В харчевню Николай Иванова. Отпусти 1 ф. махоркиполуотборной, 1,000 спичек, 5 сельдей маринованных, 2 ф. масла конопляного, 2осьмушки фруктового чаю, 1 ф. сахару и 1½ ф. жамок мятных».

Но Судака нет с самого утра. А это влечет за собой то, чтопредпраздничный вечер пройдет вовсе не так, как думалось, и, главное, придетсясамим идти за соломой в омет; от вчерашнего дня соломы осталось в сенцах чуть.И Яков Петрович раздражается, и все начинает рисоваться ему в мрачных красках.

Мысли и воспоминания идут в голову самые невеселые… Вот ужоколо полугода он не видал ни жены, ни дочери… Жить на хуторе становится скаждым днем все хуже и скучнее…

— А, да черт его побери совсем! — говорит ЯковПетрович свою любимую успокаивающую фразу.

Но сегодня она не успокаивает…

— Ну, и холода же завернули! — говорит Ковалев.

— Ужаснейший холод! — подхватывает ЯковПетрович. — Ведь тут хоть волков морозь! Смотри… Хх! Пар от дыхания видно!

— Да, — продолжает Ковалев монотонно. — Аведь, помните, мы под Новый год когда-то цветочки рвали в одних мундирчиках!Под Балаклавой-то…

И опускает голову.

— А он, видимое дело, не приедет, — говорит ЯковПетрович, не слушая. — Мы в дурацкой ажитации, ни больше ни меньше!

— Не ночевать же он останется в харчевне!

— А ты что думаешь? Ему очень нужно!

— Положим, здорово метет…

— Ничего там не метет. Обыкновенно, не лето…

— Да ведь трус государственный! Замерзнуть боится…

— Да как же это замерзнуть? День, дорога табельная…

— Постойте! — перебивает Ковалев. — Кажется,подъехал…

— Я говорю тебе, выйди, посмотри! Ты, ей-богу, совсемотетеревел нынче! Надо же самовар ставить и соломы надергать.

— Да ведь, конечно, надо. А то что ж там сделаешьночью?

Ковалев соглашается, что идти за соломой необходимо, ноограничивается приготовлениями к топке: он подставляет к печке стул, взлезаетна него, отворяет заслонку и вынимает вьюшки. В трубе начинает завывать наразные голоса ветер.