— Впусти хоть собаку-то! — говорит Яков Петрович.

— Какую собаку? — спрашивает Ковалев, кряхтя ислезая со стула.

— Да что ты дураком-то прикидываешься? Флембо,конечно, — слышишь, визжит.

Правда, Флембо, старая сука, жалобно повизгивает в сенцах.

— Надо бога иметь! — прибавляет ЯковПетрович. — Ведь она замерзнет… А еще охотник! Лодырь ты, брат, как япогляжу! Уж правда байбак.

— Да оно и вы-то, должно быть, из той же породы, —улыбается Ковалев, отворяет дверь в сенцы и впускает в девичью Флембо.

— Затворяй, затворяй, пожалуйста! — кричит ЯковПетрович. — Так и понесло по ногам холодом… Куш тут! — грознообращается он к Флембо, указывая пальцем под лавку.

Ковалев же, прихлопывая дверь, бормочет:

— Там несет — свету божьего не видно!.. А, должно быть,скоро нас потащут в Богословское! Вот-вот отец Василий припожалует за нами. Яуж вижу. Всё мы ссоримся. Это перед смертью.

— Ну, уж это обрекай себя одного, пожалуйста, —возражает Яков Петрович задумчиво.

И опять выражает свои мысли вслух:

— Нет, я уж больше не буду сидеть в этом тырлесторожем! Кажется, скоро- скоро затрещит эта проклятая Лучезаровка…

Он развертывает кисет, насыпает цигарку махоркой ипродолжает:

— Дошло до того, что завяжи глаза да беги со дворадолой! А все моя доверенность дурацкая да друзья-приятели! Я всю жизнь былчестен, как булат, я никому ни в чем не отказывал… А теперь что прикажетеделать? На мосту с чашкой стоять? Пулю в лоб пустить? «Жизнь игрока» разыграть?Вон у племянничка, Арсентия Михалыча, тысяча десятин, да разве у них естьдогадочка помочь старику? А уж сам я по чужим людям не пойду кланяться! Ясамолюбив, как порох!

И, окончательно раздраженный, Яков Петрович совсем злоприбавляет:

— Однако телиться нечего, надо за соломой отправляться!

Ковалев еще больше сгорбливается и запускает руки в рукаватулупа. Ему так холодно, что у него стынет кончик носа, но он всё еще надеется,что как-нибудь «обойдется»… может быть, Судак подъедет… Он отлично понимает,что Яков Петрович ему одному предлагает отправляться за соломой.

— Да ведь телиться! — говорит он. — Ветер-тос ног сшибает…

— Ну, барствовать теперь не приходится!

— Побарствуешь, когда поясницу не разогнешь. Немолоденькие тоже! Слава богу, двум-то нам под сто сорок будет.

— Уж, пожалуйста, не прикидывайся мерзлым бараном!

Яков Петрович тоже отлично понимает, что один Ковалев ничегоне поделает в занесенном снегом омете. Но и он надеется, что как-нибудьобойдется без него…

Между тем в девичьей становится уже совсем темно, и Ковалевнаконец решается посмотреть, не едет ли Судак. Шаркая разбитыми ногами, идет онк двери…

Яков Петрович пускает через усы дым, и так как ему уже оченьхочется чаю, то мысли его принимают несколько иное направление.

— Гм! — бормочет он. — Как вам это покажется?Хорош праздничек! Лопать, как собаке, хочется. Ведь неедалого царства нету…Прежде хоть венгерцы ездили!.. Ну, погоди же, Судак!

Двери в сенцах хлопают, вбегает Ковалев.

— Нету! — восклицает он. — Как провалился!Что ж теперь делать? В сенцах соломы чуть!

В снегу, в тяжелом тулупе, маленький и сгорбленный, он такжалок и беспомощен.

Яков Петрович вдруг подымается.

— А вот я знаю, что делать! — говорит он,осененный какой-то хорошей мыслью, — наклоняется и достает из-под лавкитопор.

— Эта задача очень просто разрешается, —прибавляет он, опрокидывая стул, стоящий около стола, и взмахиваеттопором. — Таскай пока солому-то! Черт его побери совсем, мне своездоровье дороже стула!

Ковалев, тоже сразу оживившийся, с любопытством смотрит, каклетят щепки из-под топора.

— Ведь там небось еще на потолке много? —подхватывает он.

— Валяй на чердак да самовар вытрясай!

В растворенную дверь несет холодом, пахнет снегом… Ковалев,спотыкаясь, таскает в девичью солому, ручки старых кресел с чердака…

— За милую душу истопим, — твердит он. —Крендели еще есть… Яиц бы напечь!

— Тащи их на кон. А то сидим плакучими ивами!

III

Медленно протекает зимний вечер. Не смолкая бушует мотель заокнами…

Но теперь старики уже не прислушиваются к ее шуму. Поставилив сенцах самовар, затопили в кабинете почку и оба сели около нее на корточки.

Славно охватывает тело теплом! Иногда, когда Ковалевзапихивал в печку большую охапку соломы, глаза Флембо, которая тоже пришлапогреться к двери кабинета, как два изумрудные камня, сверкали в темноте. А впечке глухо гудело; просвечивая то тут, то там сквозь солому и бросая напотолок кабинета мутно- красные, дрожащие полосы света, медленно разрасталось иприближалось гудящее пламя к устью, прыскали, с треском лопаясь, хлебные зерна…Мало-помалу озарялась вся комната. Пламя совсем овладевало соломой, и когда отнее оставалась только дрожащая груда «жара», словно раскаленных,золотисто-огненных проволок, когда эта груда опадала, блекла, Яков Петровичскидывал с себя пальто, садился задом к печке и поднимал на спине рубаху.

— Аа-аа, — говорил он. — Славно спину-тонажарить! И когда его толстая спина становилась багровой, отскакивал от печки инакидывал тулуп.

— Вот так пробрало! А то ведь беда без бани… Ну да ужнынешний год обязательно поставлю!

Это «обязательно» Ковалев слышит каждый год, но каждый год свосторгом принимает мысль о бане.

— Добро милое! Беда без бани, — соглашается он,нагревая у печки и свою худощавую спину.

Когда дрова и солома прогорели, Ковалев поджаривал в печкекрендели, отклоняя от жары пылающее лицо. В темноте, озаренный красноватымжерлом печки, он казался бронзовым. Яков Петрович хлопотал около самовара. Вотон налил себе в кружку чаю, поставил ее около себя на лежанке, закурил и,немного помолчав, вдруг спросил:

— А что-то теперь поделывает премилая сова?

Какая сова? Ковалев хорошо знает, какая сова! Лет двадцатьпять тому назад он подстрелил сову и где-то на ночлеге сказал эту фразу, нофраза эта почему-то не забылась и, как десятки других, повторяется ЯковомПетровичем. Сама по себе она, конечно, не имеет смысла, но от долгогоупотребления стала смешной и, как другие, подобные ей, влечет за собой многовоспоминаний.

Очевидно, Яков Петрович совсем повеселел и приступает кмирным разговорам о былом. И Ковалев слушает с задумчивой улыбкой.

— А помните, Яков Петрович? — начинает он…