только со спасателями неувязочка. Они из местных все. Никогда еще не прикладывала столько усилий, чтобы тупо переспать с парнем, и обломилась, прикинь! Печники-импотенты. А обратно вернулась, меня из карантина уже выселили, квартирку подобрали, пипец. За то сказали, что я через три дня к вам в группу пойду. Такие дела.

– Так, ты скоро к нам?

– Завтра! То есть, сегодня. Хотела перед этим с тобой поговорить.

– Я-то, дурак, решил, что мы случайно столкнулись, думал – ты велик мой тыришь.

– Я и тырила, одно другому не мешает. Ждала, ждала, решила – не судьба. Не тащиться же домой пешком. Поздно, темно и страшно. Понимаешь, – она вдохнула добрую половину отведенного на мои квадратные метры кислорода и зачастила, как камнедробилка, – у меня есть два варианта, как свалить отсюда и ни одного человека, с кем можно реально договориться. Только не отбрыкивайся сразу. Что ты мотаешь головой, выслушай сперва. Я уверена, что всё получить, я же не банк предлагаю ограбить, в худшем случае – вернешься на свою любимую работу, что ты теряешь, пингвин упертый, перестань трясти башкой, а то я тебя по ней чем-нибудь тресну. Хочешь вечно торчать в этом деградировавшем райке?

– Диссидентский ад или деградировавший рай, а мне тут нравится.

– Шутишь? – Динька успокоилась, как всегда внезапно, – если, по словам некоторых вольноопределяющихся боголюбцев, вселенная и есть Бог, то мы сейчас у него в заднице. Надо высераться с первым поносом, а не салфеточки вышивать!

– Дались тебе мои салфетки!

Я встал и прислонился к оконному стеклу. Светало привычно резко, как будто в эти минуты кто-то большой, но игривый придавал волчку планеты дополнительное ускорение. Сизое со светлым полукруглым краем облако висело над выползающим из-за фабричных корпусов солнцем вертикально, как топор.

Мне действительно хорошо в этом недомирке, как не было (и не светило) в оставшейся где-то без меня привычности. Дело не только в бытовом мещанском покое, против которого так люто бунтует динькина неугомонная подростковая душа, а в отсутствии недосягаемых образцов для подражания. Мы все в раннем детстве ухитряемся сотворить себе непререкаемый кумир, напялив на подретушированного отца шляпу и револьвер любимого киногероя, и всю свою долгую последующую жизнь списываем с этого нерукотворного идолища. Малюем, как можем, кто карандашиком через кальку, серо и подробно; кто по клеточкам, отдельными, близкими к оригиналу фрагментами, и, периодически, отходим в сторонку – посмотреть: похоже? красиво? Пытаемся впарить эту дешевку, как произведение искусства, обижаемся на тех, кто нас раскусил, корпим над деталями, и с завистью смотрим на редких беззаботных счастливцев, которые мажут наглазок, чем под руку попадется, залепляя не закрашенные места жвачкой и конфетными фантикам.

Моя дурацкая гибель вернула меня в состояние внутренней первобытности, когда прочеловеку не с кого копировать, когда «изобретение велосипеда» – открытие, а не ироническая идиома, когда мораль и вынужденная бинарность («правильно», «неправильно») еще не придуманы. Что ж, если после обнуления прописной морали и насильственных запретов мы здесь не превратились в кровожадных хищников, это значит, что помимо животных инстинктов в нас есть…, хм…, неужели, ёлки, божественная искорка…

В любом случае, нет ничего постыдного в душевном покое и общем, так сказать довольстве. Вот и сейчас я услышал за спиной мурлыканье моей беспокойной гостьи и лопатками ощутил за собой маленькую кухоньку бабы Софы в кособоком домике неподалеку от Албены с облупленной плитой, крашеными табуретками и дымным запахом банницы с тыквой, испеченной по случаю приезда обожаемого внука. Вот сейчас повернусь, и на руки мне прыгнет, спланировав ушами, толстая, стервозная, многодетная Дымка. На счет «три».

Раз,

(Динька не лялякает, как многие «тра-ля-ля», «пам-пам-пам» и т.д., а именно урчит, как умеют только кошки и новенькие Porsche Carrera)

Два,

(что-то в стиле рок, ой, там и слова есть)

«Ру – ру рррррруур-ррру-ррру

Если смерть не избавит от страха, руру-рррруррр

То зачем она, нафиг, нужна. Ррру-ррр»

Ну, надо же! Три!

Поворачиваюсь!

Ай, бл…!!!

От резкого поворота мою правую ногу свело судорогой, заставившей тело дернуться в сторону и вниз. Лезвие проскочило мимо уха и, противно скрипнув по стеклу, воткнулось в раму. Тоненькие косточки почти детского запястья податливо сгибались от чрезмерного усилия моих пальцев.

– Пусти, дурак, пусти! Ну, пусти, больно же!

Я швырнул завывающее тело в угол к холодильнику и с удивлением посмотрел на беспокойно вздрагивающую ручку столового ножа.

Вислоухое солнышко пялилось на это безобразие бесстыжим оранжевым глазом.

Дина

Еслисмертьнеизбавитотстрахатозачемонанафигнужнааааааа!!!

ГЛАВА 4

Йордан

Удачно отработанный эпизод бодрит, как хороший спуск на сноуборде. И аппетит соответственный. Эх, сейчас супчика навернем.

– Йордан, а кого мы ждем? – проглотил слюну дисциплинированный Бенджамин.

– Поля, кого зе есё, – просюсюкал Бохай, всасывая полуметровую макаронину.

– Его Перлита послала.

– А…, – Бен откидывается на спинку стула, – если Перлита послала – он не скоро вернется.

– Нет, – успокаиваю вечного студента, – она его за хлебом послала. Обнаружила неподалеку новую пекарню с волшебными (я цитирую) хлебцами, и запретила, есть до их (Поля с хлебцами) возвращения.

– Скорее бы, – подпрыгивала на стула Каролина, – я такая голодная, ужас просто. А какой интересный неоднозначный эпизод сегодня состоялся.

Если поубавить пафоса, то я, в принципе, молчаливо соглашался с предыдущим оратором. Вроде – ничего особенного, но мы справились, а по состоянию последних недель, это уже победа.

Сон 4

Мы больны. Неизлечимо. Обе об этом знаем. Знают и окружающие нас неизвестные люди, угадываемые по периметру огромной квартиры-студии, едва подсвеченной желто-голубой лампой над кухонным столом. На светлом кафеле лежит Алена в длинной простынно-белой ночнушке, я сижу рядом в точно таком же архангельском прикиде из рождественской мистерии в церковно-приходской школе. Я вижу за двоих, в буквальном смысле, как будто две пары глаз посылают сигналы в мозг из разных точек.

Мы ничего не можем. Вообще, ничего, то есть не только спасти себя, но даже просто дожить, как нам хочется. Нет, мы не парализованы, не лишены физиологической возможности двигаться, разговаривать, но это теперь ничего не значит, мы – БЕССИЛЬНЫ. Мы есть, но не имеем больше к жизни никакого отношения. Время больше не течет, оно испаряется приторно-липким маревом.

Мысль о том, чтобы ускорить процесс у обреченных так же навязчива, как дурацкое «а, вдруг», мешающее её осуществить. На нас никто не обращает внимания, но вот, из недоступного нам более мира отделяется некто и идет к нам.

Нет, конечно же, не к нам, просто проходит мимо и говорит, не то чтобы сама с собой, а так как разговаривают на улице по мобильнику через гарнитуру

– Восьмой этаж, вполне достаточно.

Восьмой этаж. Я