Она издала какой-то звук. Трудно говорить, когда ворочаешь языком в чужом рту.

– Отстань от них. – У рыжего были жуткие ногти и гнойные прыщи, и я без лишних слов поняла, что мне тоже достался не тот.

– Лэйси, я хочу уйти. – Возможно, я заставила себя заплакать, потому что против слез она устоять не могла.

– Подождешь немножко? – спросила Лэйси, не глядя на меня. Парень во фланелевой рубашке поставил ее лицом к тюку и целовал выпирающие позвонки. – Совсем чуточку?

Он усмехнулся:

– Не совсем чуточку. Придется ждать, сколько полагается. – Он лапал ее грязными руками, пальцы у него были перепачканы моторным маслом, под ногтями траур. Раньше мне не удалось как следует разглядеть этих парней. Типичное быдло, а мы ненавидели быдло.

Лэйси хихикнула.

Шею сзади обдало горячим дыханием.

– Не беспокойся, крошка, тебе не придется скучать, пока ждешь подружку.

– Лэйси, – снова позвала я. – Лэйси, Лэйси, Лэйси. – Молитва. Заклинание. И оно подействовало. То ли мои магические способности, то ли напор в голосе, то ли просто собственное имя, как строчка любимой песни, позвало ее домой.

– Да заткни ты эту чертову дуру, – сказал Фланелевый, но Лэйси проскользнула между его широко расставленных ног и подхватила с пола свою одежду.

Она коснулась моей щеки, по которой ползла слеза:

– Ты правда хочешь уйти, Декс?

Я кивнула.

– Тогда пошли.

Парни не обрадовались. Лэйси было плевать.

– Извини, – сказала я, когда мы уже оказались в безопасности, в машине.

Стекла были опущены, за нами тянулся шлейф хриплого голоса Курта, волосы у нас развевались, щеки горели, а поле, церковь и ночь съежились до истории, которую отныне можно со смехом пересказывать друг другу.

– За что ты извиняешься? – Лэйси втопила газ, как всегда делала в грустную минуту, и я представила себе, как пальцы ноги сжались на измазанной педали. Ей нравилось водить босиком. Лишь в эти моменты армейские ботинки закидывались подальше.

– За то, что заставила тебя уехать.

– Меня нельзя заставить, Декс.

– Все равно. Просто извини, мне жаль. – Но мне было ни капельки не жаль. Потому что в кои-то веки она ошиблась. Я заставила ее – и поняла, что мне это по силам. Настоящее трансцендентальное переживание, подлинное откровение: когда я заставила ее выбирать, она выбрала меня.

* * *

Уже три месяца мы дружили, если можно так сказать, хотя не уверена, что есть название для такого, для Декс-и-Лэйси, для того, что случалось, когда мы были вместе. Нам приходилось время от времени посещать школу, писать сочинения по английскому, вести пустые разговоры с родителями и учителями, вынимать посуду из посудомоечных машин, стричь газоны, разогревать в микроволновке замороженную пиццу для одиноких ужинов перед теликом, спросонья выключать будильник, начинавший трезвонить в шесть утра, продираться сквозь все мирские треволнения школьной жизни, но запомнилось мне совсем не это. Где-то далеко нацию захватили танцы кантри, Лос-Анджелес бушевал из-за Родни Кинга[20], Билл Клинтон не затягивался[21], Джордж Буш блевал в Японии[22], малолетняя психопатка с Лонг– Айленда Эми Фишер выстрелила в лицо жене своего любовника, СССР приказал долго жить, но отголоски всех этих событий не докатились до Батл-Крика. Помню: катим мы ночью по шоссе в «бьюике» Лэйси, я пытаюсь запихнуть в магнитолу ее единственную кассету Pearl Jam, защищаю Эдди Веддера исключительно ради удовольствия видеть ярость в ее глазах, и мне в лицо хлещет ливень, потому что стекло с пассажирской стороны застряло на середине, – только мы, я и она, наедине с машиной и дорогой, за рулем всегда Лэйси, несмотря на ежедневные обещания при случае научить меня водить. В моих воспоминаниях первая поездка словно и не кончалась, мы словно беспрерывно мчались в наше будущее. В дороге нам всегда было хорошо.

Однажды, после целой ночи пути, Лэйси потащилась за диетической колой, а я искала взглядом указатели выхода и выводила на запотевшем окне наши имена. Мы добрались до моста Джорджа Вашингтона как раз вовремя, чтобы увидеть рассвет над Манхэттеном, который вовсе не был таким чарующим и прекрасным, как в кино. Он был унылым и серым. Я попыталась разглядеть Эмпайр-стейт-билдинг, но передо мной вздымался целый лес высоких стройных небоскребов, и в конце концов я сдалась. Главное, он там; какая разница, если я не знаю, где именно? Когда мы опустили стекла, на нас пахнуло бензином. Лэйси припарковалась у моста со стороны Джерси, и мы стали наблюдать за пробуждением большого города. А потом развернулись и поехали домой. Потому что смысл состоял не в том, чтобы сбежать в Нью-Йорк, объяснила Лэйси. А в том, чтобы доказать, что мы на это способны. Чтобы напомнить себе, что Нью-Йорк существует. По-настоящему сбежать в Нью-Йорк, поселиться там – это тоже для плебеев. Слишком банально, говорила Лэйси. Слишком просто. Когда мы сбежим, то в Сиэтл, где можно пить кофе с Эдди Веддером и нюхать кокс с Кортни Лав. Мы закинем в «бьюик» свое барахло – только самое необходимое для новой жизни: что не влезет на заднее сиденье, придется бросить. Снимем квартиру около кафе «Крокодил», наймемся туда официантками, чтобы иметь халявное бухло и спать с рокерами. Заведем кресло-мешок и кота по кличке Гинзберг. Лэйси будет заниматься музыкой, я – сочинять тексты, и у нас начнется настоящая жизнь, жизнь, которая имеет смысл. Мы продадим машину, чтобы внести квартплату за первый месяц, потом купим бутылку вина и закуску и отметим точку невозврата.

Машина означала Лэйси, машина означала свободу, и ночами я засыпала с мыслью об автомобиле, представляя себе шоссе, лентой змеящиеся вдаль по бурым равнинам, считая дорожные указатели, боясь, что мы не уедем, боясь, что она уедет без меня. Порой по утрам я просыпалась с солнцем, уверенная в том, что она мне просто приснилась, и звонила ей домой удостовериться, что она и правда здесь.

Нельзя ехать вечно. Но когда мы останавливались, случались всякие гадости. Случалось то, чего не случилось в амбаре ночью после церкви, и то, что произошло – или не произошло – в поле по пути к нему, и то, что позже стало казаться нашим общим сном: блеск топора, корова с вывороченными дымящимися кишками в лунном свете, шепот властелина тьмы, и сколько я ни твердила ей, что ничего не было, что это лишь галлюцинации, вызванные разглагольствованиями священника о сознательном поведении, она продолжала стоять на своем. После той ночи у нее появились две новые навязчивые идеи: разведать побольше о том, что она называла «сатанинскими штучками», и заставить меня лишиться девственности.