после школы, бросив у крыльца свой велик. Его мать в это время спала, телевизор был включен на канал «Дисней», мы оба пытались хоть что-нибудь разглядеть за помехами на экране, ликовали в те дни, когда спутанные провода дарили сносное изображение, придумывали собственные танцевальные движения и подпевали.

Джесси хмыкнул. Чему тут «уступать», подумала я, а потом спросила себя: как вообще можно «уступить» в полуподвале, битком набитом дебилами, а главное, «уступить» Джесси Горину, и с чего бы мне этого хотеть.

У него была квадратная, как у мультяшного героя, голова со взъерошенными черными прядями, которые он, без сомнения, каждое утро укладывал с помощью пенки. А еще эти дурацкие поддельные татуировки. Но в выражении его лица меня все же что-то привлекало, оно демонстративно обещало будущие неприятности – возможно, не столько обещало, сколько бросало мальчишеский вызов, который не смущал, когда он и правда был мальчишкой, но теперь, скрываясь за пирсингом и угрюмым видом, очаровывал напоминанием о прошлом.

Пожалуй, я даже почти могла представить, как целую его. Если будет темно, а сразу после поцелуя я смогу немедленно дематериализоваться, чтобы не пришлось мучительно придумывать тему для разговора. Но если он попытается пощупать меня под рубашкой или спустить свои дурацкие мешковатые джинсы…

Тем летом мне почти стукнуло семнадцать; подобные вещи уже должны были меня привлекать.

Однажды, когда сосед при мне пожаловался, что по телевизору шутят на лесбийские темы, мать кинула на меня такой взгляд, что с тех пор я все время гадала, что же она подумала, но куда больше меня волновал вопрос, что думаю я сама и что будет, если в голове у меня щелкнет переключатель и я внезапно начну хотеть того, чего хотеть нельзя. Я будто ждала, что мне вот-вот диагностируют смертельный недуг, объявят зловещий результат обследования, который грянет, как гром среди ясного неба, а я ничего не смогу сделать. Именно так я однажды и сказала Лэйси. Она покосилась на меня:

– Тебя заводят девочки? – И, когда я сказала, что вроде бы нет, пожала плечами: – Тогда ты, скорее всего, не лесбиянка. Я слышала, это обязательное условие.

Но заводило ли меня вообще что-нибудь? Где тот переключатель и что я почувствую, когда он щелкнет? Шок, трепет, сладкую муку? Или спокойно приму мысль о красавце, который провожает меня до двери и целует на ночь: «Да, это было бы прекрасно»? По мнению Лэйси, со мной, наверное, что-то было не так; по моему мнению, она, наверное, была права.

Теперь я не вижу в том своей вины; для юной меня вполне простительно при чтении фраз наподобие «огонь в чреслах» спотыкаться на идее приятного жжения и размышлять о разнице между возбуждением и мочеполовой инфекцией, однако меня по-прежнему смущает та легкость, с которой Лэйси и, как она уверяет, любой другой представитель рода человеческого может скользнуть пальцами к низу живота, внедриться между бедер, в укромную темноту, которая до сих пор остается для меня влажно-жаркой тайной, и при этом знает, что делать. Похоже на забег, когда финишная черта не видна: как я пойму, куда двигаться и где конечная точка маршрута? Когда Лэйси заставила меня запереться в ванной и манипулировать лейкой душа, а сама подбадривала меня с той стороны двери, мне было просто смешно и ничего больше.

– Мой Хи-Мэн до сих пор у тебя? – вдруг спросил Джесси, и я улыбнулась: значит, он все-таки помнит, как таскал ко мне своих солдатиков, чтобы поиграть с моими Барби, а главное, они действительно еще хранились где-то в глубине моего шкафа.

– До сих пор прикидываешься, что не крал мою Ши-Ру?[25]

Мне не хотелось смотреть на Джесси в упор, но краем глаза я заметила, что он как будто покраснел.

– Эй, она была секси. В металлическом бикини, Ханна. В металлическом бикини.

На экране брюнетка в кожаном с заклепками корсете изображала минет при помощи барабанной палочки. Теперь пришел мой черед краснеть.

– Ее зовут Декс, – напомнила Лэйси, не отрывая взгляд от телевизора. Я и не знала, что она прислушивается.

– Прости. – Джесси осторожно подтолкнул меня локтем. – Декс.

– Все в порядке. Ерунда.

– Мне оно вроде как нравилось, – сказал он. – Твое имя. Но Декс тоже клево.

Лэйси говорила, что настоящий секс не похож на киношный: он и грязнее, и лучше, даже если временами бывает больно. У нее были свои устоявшиеся мнения о размерах, толщине, смазке, волосах на теле, о том, когда лучше быть сверху, в начале или в конце, и унизительно ли стоять на коленях во время минета. Я отлично научилась не слушать ее, издавая приличествующие моменту междометия вроде «ага», «угу», а иногда и «ой!», но все ее рассуждения меня никак не задевали. Мне даже в душевой было неприятно раздеваться, и я не представляла, что по собственной воле разрешу кому-то на себя смотреть, не то что трогать. Разве только в темноте; разве только он не будет сопеть, а мне не придется стонать, отпускать непристойные реплики или вообще что-нибудь делать, кроме как уступить и ждать, когда все закончится.

Вот как я себе представляла сам процесс, если я уступлю: Джесси Горин осторожно подвинет ко мне руку по кушетке, наши мизинцы почти случайно соприкоснутся, он будет с опаской ожидать, что я отдерну руку, а когда я не отдерну, он перевернет ее и пальцем отстучит на ладони сообщение азбукой Морзе, которую мы с ним выучили однажды летом, перед окончанием третьего класса, когда целую неделю лил дождь. Сообщение будет бессмысленным – кто там помнит, что изучал в третьем классе, – но при этом совершенно понятным, говорящим: «Я тебя знаю. Я помню, что понимал тебя. Мы с тобой все те же». А потом он скажет, что собирается сделать попкорн и не хочу ли я ему помочь, и я последую за ним на кухню, а когда буду доставать формочку для попкорна из шкафа, где она хранится, он подойдет ко мне сзади, шепнет на ухо что-нибудь уместно романтичное, или просто произнесет мое имя, просто скажет: «Ханна», или: «Ты всегда будешь для меня Ханной», и поцелует в шею, а когда я обернусь, то окажусь в его объятьях и запрокину голову для голливудского поцелуя, свесив волосы над раковиной, и наши губы сомкнутся, а языки сами проложат себе путь. Я буду вся пылать от желания, в точности как и должна, и даже когда мы вернемся обратно в полуподвал, будто ничего не случилось, сядем бок о бок, соприкасаясь лишь кончиками пальцев, и вкус друг