– У себя в саду… – говорил Вольф и прикладывал руку козырьком ко лбу. – Видишь – вон там… под вишнями… Вон ей на попку села бабочка.

– Ага, – кивала Лия. – Красная.

Старый трехэтажный дом на Клепаровской еще хранил свои довоенные запахи, крепко въевшиеся в облупленную штукатурку, в растрескавшиеся подоконники и рамы, скрипучие ступени, которые на каждый шаг отзывались жалобным стоном, – о, они столько видели на своем веку, их топтали немецкие солдаты, охотясь за евреями, их топтали чекисты, выслеживая подполье, а потом под дулами автоматов и те и другие выводили кого-нибудь на казнь, и ступени сочувственно стонали, и всхлипывали, и кашляли, а оконные стекла еще долго хранили в себе расплывчатые отражения пропавших людей, их напуганные лица, их полные ужаса глаза, все их отчаяние, и страх, и гнев, и непримиримость, а на стенах еще долго выцветали отпечатки пальцев.

Ярош поднимался на самый верх, на третий этаж, где было две квартирных двери, а вверху – металлические двери на чердак. В дверях имелись узкие прорези, прикрытые медными пластинами с надписью «Listy», в которые когда-то легко просовывались газеты и письма, чтобы через миг шлепнуться на пол. И только на одной двери на правом косяке наискосок был прибит медный футлярчик величиной с мизинец, это была мезуза, в которую вкладывали свернутый в трубочку стих Священного Писания, выведенный каллиграфическим почерком на пергаменте, выходя из дома или возвращаясь домой, каждый набожный еврей прикладывал два пальца к губам, а потом к мезузе. На уровне глаз виднелся круглый глазок, а под ним – продолговатая рамка, в которую вставляли карточку с фамилией жильца, сейчас она пустовала. Массивный звонок на косяке двери напоминал грудь с торчащим соском, призывно манящим к себе указательный палец. Ярош нажал кнопку звонка, послышалось какое-то утробное урчание, а вслед за ним – неспешное шарканье шлепанцев, глазок блеснул, чей-то глаз внимательно изучил гостя, а потом хриплый голос спросил: «Кто?» – «Ярош. Я вам звонил». – «А-а, да-да…» Скрежет ключа, звон цепочки, дверь открылась, и в полумраке появилась сгорбленная худая и высокая фигура.

– Заходите, заходите… Можете не разуваться, ведь на улице грязи нет…

Голос напоминал скрип лестничных ступеней, специфическое галицкое произношение и картавое рокочущее «р» были похожи на звуки, издаваемые каким-то доисторическим существом, да это и неудивительно, ведь старый галицкий еврей – это такая же диковинка, как и динозавр, его уже нельзя увидеть живьем, его можно только откопать. Раскопки Яроша увенчались успехом – ему удалось извлечь из небытия старого Йосифа Милькера, телефон которого раздобыла для него Данка.

– Прошу, прошу. – Старик повел его по длинному коридору в просторный светлый кабинет, доверху заставленный стеллажами с книгами, которым хозяин явно не позволял погрузиться в приятную дремоту, то и дело приводя в движение – беря в руки, перелистывая и переставляя с места на место. Глаза Яроша скользнули по старым переплетам, узнавая надписи на идише, иврите, немецком, польском и украинском языках. Немало книг выставляло напоказ свои белые закладки, как научные регалии – нас читают и изучают! Еще одна вещь, которая поразила гостя, – цветочные горшки с маками. Ему впервые довелось увидеть такое разнообразие маков в домашних условиях, к тому же эти маки были необычными – не только красные и лиловые, но и белые, розовые, желтые, бордовые, а еще они были значительно выше тех, что росли в поле или на огороде, некоторые из них достигали потолка и были величиной с человеческую голову, одни уже отцветали, другие только выпускали бутоны.

Старик предложил ему присесть в кресло, сам тоже устроился в кресле напротив, положил сухую сморщенную правую руку на худые колени, вместо левой – пустой рукав, заправленный за ремень.

– Маки – это моя слабость, – улыбнулся он гостю. – Я давно занимаюсь их селекцией.

– Никогда не видел таких крупных и высоких маков.

– Маки очень чувствительны. Я с ними разговариваю, включаю им музыку, читаю вслух… Одинокие мужчины, знаете ли, иногда имеют свои причуды. Но это мое чудачество принесло свои плоды. Так что же именно о Яновском лагере вас интересует?

– «Танго смерти». Текст, музыка и авторы. Насколько мне известно, вы были одним из музыкантов.

– Да. Я играл на скрипке. Странно, что это еще кому-то интересно.

– Все остальные погибли?

– Можно и так сказать.

– Что вы имеете в виду?

– Смерть – не всегда является смертью. Иногда это лишь удивительная инсценировка, перформанс. «Танго смерти» на первый взгляд – меланхолическая, исполненная ностальгии мелодия. Кажется, ничего особенного. Вы же ее слышали?

– Конечно. Это та же самая мелодия, что и у танго «Мелонга»?

– Нечто похожее, но на самом деле наиболее близким по звучанию к «Танго смерти» было «Макабрическое танго», под которое стрелялись влюбленные. Представьте себе – заходит такой отчаявшийся молодой человек в ресторан, платит оркестру, заказывает танго, а потом на глазах у всех стреляется за столом, осушив перед этим пару бокалов. Поэтому и прозвали это танго «Танго-макабра», но на самом деле называлось оно вполне мирно – «Последнее воскресенье». Но должен вам сказать, что и тут сходство только кажущееся. Для неспециалиста. Музыкант сразу уловит разницу. Партитуру этой мелодии написали мы втроем с профессором консерватории Штриксом и дирижером Львовской оперы Кубой Мундом. До войны я играл со Штриксом в ресторане «Бристоль», где он руководил оркестром. Когда мы оказались в гетто, я показал им удивительные ноты… Точнее, всего двенадцать нот… Они взяты из старого манускрипта… Автором этого манускрипта был львовский аптекарь Иоганн Калькбреннер… В 1640 году он вывез из Кракова, откуда бежал во Львов, латинский перевод старинной рукописи, написанной на неизвестном до сих пор языке…

– На арканумском?

– Да. Как вы догадались? – В глазах хозяина появился блеск. – Вам что-то известно об Аркануме?

– Если честно, мне следовало с самого начала обо всем вам рассказать. Я занимаюсь древней культурой Ближнего Востока и в частности Арканумом. Написал учебник по арканумскому языку, составил словарь, сейчас работаю над переводами литературных произведений.

Потом он рассказал об арканумской «Книге Смерти» и танце смерти «dan-go mrah».

– Это в самом деле очень интересно, – покачал задумчиво головой пан Иосиф. – Тогда для вас будет нелишним узнать кое-что еще. Итак, тот латинский перевод арканумской рукописи подготовил в начале XVI столетия краковский раввин Натан Шпиро, каббалист и талмудист. Аптекарь написал книгу, которая целиком не сохранилась, часть этой книги составляли переводы древних текстов, в том числе и перевод Натана Шпиро, а остальное было его комментариями. И вот отдельные карточки из этого манускрипта нашел мой друг детства в библиотеке Оссолинеум[55]. И когда мы начали его читать, то открыли для себя удивительную теорию. Человеческая душа, покинув тело, через некоторое время – а это может быть и через год, и через двадцать или сорок лет – рождается вновь в новом теле, но она о своей предыдущей жизни ничего не помнит. Люди, которые пережили большую любовь, встречаются в новой жизни и переживают ее снова, закадычные друзья очень естественно, ненавязчиво знакомятся в новой жизни и дружат до гробовой доски, родители встречаются со своими детьми… Но никто из них ничегошеньки не может вспомнить и даже не догадывается, что можно что-то вспомнить… Правда, иногда бывают случаи, когда после стресса в человеке пробуждаются усыпленные знания и он начинает, к примеру, говорить на неизвестном ему ранее языке или описывать в деталях то, что происходило когда-то давно. В любом случае, можете себе представить, насколько легче было бы людям умирать, если бы они знали, что их душа, воплотившись в другую личность, не потеряла ничего из своих предыдущих знаний и чувств. Но на самом деле мы уже ничего не помним. И вот аптекарь раскрывает в этой рукописи тайну, с помощью которой можно разбудить в себе те предыдущие знания и будто продолжить свою предыдущую жизнь. Для этого перед смертью нужно вобрать в себя особую мелодию…