У строения, похожего на большой сарай, кто на перевернутом вверх дном ведре, кто на отполированном многочисленными задницами бревне, сидели мужики. На полном расслабоне, один — с сигаретой, другой просто смотрел в никуда с самым что ни на есть задумчивым видом. Третий меланхолично вытирал руки промасленной тряпкой, тщательно и бессмысленно. И эти штаны с обвислыми карманами, и застиранные клетчатые рубашки с закатанными рукавами… По одному взгляду на них я сразу понял, что здесь гараж. Куда бы ты ни приехал, работники гаража везде одинаковые. Что в автосервисе с вывеской, что просто в боксах-самостроях на промзоне.

Даже если бы рядом не стоял полуразобранный трактор и не валялись шины в самом разном состоянии, я все равно понял бы, что это гараж. Внутри — не страдающие от безделья люди, а работяги, чинящие технику. Они знают, что делают. Они никогда не спешат. Они думают о высоком и любят порассуждать про ничего не смыслящих дураков, которые не вовремя суются к ним с какой-то очередной ерундой.

Отец последними словами крыл таких работничков, когда нашей машине требовался ремонт, но при этом, чуть только сам начинал копаться под капотом, немедленно становился точно таким же. Какая-то магия.

Мне, может, тоже так хотелось, но отцу доставляло удовольствие все делать самому, поэтому я был чисто на побегушках, подай-принеси, и не мог внезапно присесть на перевернутое ведро, начать задумчиво оттирать руки грязной промасленной тряпкой и сосредоточенно смотреть в никуда. А если бы попробовал, заработал бы подзатыльник.

Ну, в общем, при взгляде на этих работников сразу стало понятно, почему нас привезли на телеге, хотя в Никоноровке целый гараж есть, и куда делись все автомобили, которые в обычных деревнях ставят у своих заборов. Был даже один полуразобранный старый мотоцикл с коляской. Вот я на их месте первым делом этот мотоцикл починил бы! Бездельники!

Но Михал Семеныч с гаражными мужиками поздоровался первый, а мне сказал, что их услугами пользуются даже жители других деревень.

— Наши мужики свое дело знают. Спешка, знаешь ли, нужна при ловле блох, а не когда механизм к жизни возвращаешь. Это ж тебе не человека реанимировать, здесь торопиться не надо. Зато все починят так, чтоб на века! Только должно отлежаться положенный срок. А пока чинят, хозяин у нас живет, пользу приносит. У нас так остались товарищи… Все должно быть в положенный срок, без спешки!

Я не стал комментировать эти абсурдные, с моей точки зрения, утверждения. И уж точно не хотел бы быть одним из тех, чья мобильность зависит от местных работничков.

Объяснил мне дед и про назначение подвешенного на въезде в деревню железнодорожного рельса. Я даже мысленно похвалил себя, что не ляпнул пришедшую мне в голову догадку, будто это у них типа оберега.

— Рында это. Случись, не дай бог, пожар, в нее стучат, оповещают, значит. Не мобильник твой, всегда на связи.

— И прямо так слышно, что пожарные приезжают? — поразился я искренне.

Михал Семеныч залился громким хохотом:

— Юморист! Нет, парень. Это для деревенских. Для пожарных у нас таксофон есть. А рында со старых времен еще осталась. Важная вещь, если понимаешь, о чем я.

Я кивнул, хотя на самом деле не понимал. Дед только посмеивался. Кстати, этот пресловутый таксофон действительно существовал — я его видел своими глазами. На ржавом длинном куске трубы, изрядно изгрызенном непогодой, висел красный кнопочный таксофон, прикрытый синим, выгоревшим на солнце пластиковым козырьком. Сверху торчала антенна с красиво, будто флаг, свисающей паутиной. О степени востребованности таксофона говорили и густые, сочные заросли крапивы и какого-то колючего кустарника, заботливо перекрывающие проход к средству связи с экстренными службами.

Никоноровка состояла, наверное, из двадцати-тридцати домов (тут я могу ошибаться в подсчетах), но при этом казалась одновременно и обитаемой, и нежилой. Как с рындой — есть таксофон, но железный рельс не снимают, а может, даже используют. Есть телевизор, но прикрыт тряпочкой, потому что не смотрят его. Никоноровка — деревня контрастов, в общем.

Потом мимо нас пробежала по своим малышовым делам стайка мелких мальчишек, наверное, дошкольников. Погомонили и как-то быстро успокоились. Все здесь как-то появлялись и исчезали, будто только создавали видимость жизни.

Зато теперь я наконец понял, что меня цепляло, но четко оформилось только сейчас: я не видел ни одной помойки! Ни одной свалки, ни одной мусорной кучи. Такая чистая деревня, просто удивительно. Разве это нормально?

Старую одежду они зачем-то вешали на забор. Совершенно бессмысленное действие, если учесть, что она была сильно поношенная и грязная. То есть не сушилась постирушка, а просто вот так… Хотя если приглядеться, то можно было предположить, что это не просто вещи, а типа пугала.

Последовавшие затем события произвели на меня сильное впечатление. То, что я сначала принял за поставленное вертикально бревно, обмотанное одеждой, эдакое пугало, внезапно шевельнулось. От неожиданности я шарахнулся в сторону, сердце заколотилось у самого горла. Сам не предполагал, что настолько испугаюсь. Даже слегка стыдно стало, хотя никто ж из своих все равно не узнает…

Это было совсем не бревно, и не пугало, и не сваленная охапкой на забор старая одежда. Какой-то мужчина неопределенного возраста, вроде бы молодой, но почему-то с морщинистым лицом, смотрел на меня без всякого выражения тусклыми, будто искусственными глазами.

Заметив мой испуг, он как-то виновато улыбнулся, сгорбился и мелко затряс головой, как я понял, извиняясь.

— Леньку испужался, а? — Дед радостно завертел головой. — Не бойся, безобидный он. Самому тошно. Ка

женник он. Сирота горемычная при живых родичах. Каженник.

Михал Семеныч присвистнул, повертев пальцем у виска, совершенно не стесняясь опять замершего, будто обмякшего Леньку.

— Я вас не понимаю, — как можно более сухо сказал я.

Мне было неприятно такое отношение к несчастному тихопомешанному. Это совсем не повод зубы скалить. А то, что я от него сначала шарахнулся, делало ситуацию еще более противной, как если бы я был с этими местными заодно.

А если бы так к Алине стали относиться из-за этой проклятой Палашки?..

Но деду, видимо, эти моральные переживания были по барабану. Даже не понижая голос, он охотно пояснил:

— А че тут понимать-то? Леший его обошел летом в лесу. Вихрем обвеял, а. И вот он, вишь, стал тот, да не тот. Что воля, что неволя — все равно. Одержим сам в себе, горюет, а горевать-то и нечего. Спроси, о чем тужит, а он и сам не знает. Мается вот, и делает, и слышит, а все не так. Бабка наша его из леса вытащила, а вернулся не сынок к родителям, а каженник. А все человек, хоть и омороченный. Вот его приволокли сюда, родители-то. У них тут брат материн жил. Приволокли, чтобы Леньку-то знающий справил. Был у нас тут, другой, умер уже давно. Но сказал, ничего поделать не могу. Сильнее меня, сказал. Так Ленька и остался. Да вот по той дороге через лес целая, вишь, деревня омороченных, все каженники, а живут и живут. Вон Касьяныч наш оттуда родом. Там омороченных бабка вертает, а что поделать? Хоть такого, а вернули. Лучше, чем пропал насовсем. Наверное…