а чем ближе к центру, тем больше высоченных каменных домов, вывесок, статуй и колоколен. Многолюдно становилось так, что колеса экипажей втулками цеплялись, однако промелькнет столпотворение – и опять плывут вокруг брички холмистые равнины с многоцветными осенними лесами.

По счастью, дни стояли солнечные, прохладный воздух был чист и прозрачен, за бричкой курилась сухая пыль. Счет дням был утерян; иногда, пробудившись вжавшимся в угол, с затекшею шеей, Гоголь выглядывал из кузова и не мог понять, восходящую луну он видит или заходящее солнце. Кошмары, преследовавшие его в Петербурге, поблекли и вспоминались так смутно, будто все это происходило с кем-то другим.

Багрицкий научил его играть в вист и тут же обыграл на пять рублей, после чего Гоголь брать карты в руки наотрез отказался.

– Помилуй, разве есть на свете забава лучше карт? – удивился поручик.

– Есть, Алексей Иванович. Вот книги, к примеру.

– Так ты же читать не можешь, приятель. Трясет. Видел я, как ты носом по строчкам водишь.

– Кое-что все же удается прочесть. И, скажу тебе, это такое счастье, что на свете существуют книги.

– Да? – спросил Багрицкий с несколько кислым видом.

– Конечно! – заверил его Гоголь с жаром. – Вот представь, друг, разве мог бы ты надеяться запросто побеседовать с Вальтером Скоттом, с Гёте или Шиллером? Но вот берешь в руки книгу, и пожалуйте: гений говорит с тобой, как с равным.

– Я во время польской кампании однажды самого фельдмаршала Паскевича видел, близко как вот тебя. Ну, по правде сказать, он подальше находился, однако все-таки я на него посмотрел и глазами с ним встретился.

– И что?

– А то! Тебе, человеку штатскому, не понять.

Чем дальше на юг мчалась тройка, тем теплее и солнечнее становились дни, так что Спиридон сбрасывал тулуп, и тогда мокрая спина его дымилась. Однажды он неизвестно когда и как умудрился напиться, загнал бричку в придорожную канаву, а сам, повозившись с ней, уснул. Багрицкий дал ему проспаться пару часов, а потом облил водой и так сильно поколотил, что губы и нос возницы увеличились в размерах раза в полтора. Спиридон – удивительное дело – за взбучку поручика не возненавидел, а зауважал необыкновенно и, когда выпадала возможность, глядел на него преданными глазами. Он все еще был опухшим, когда верстовой столб сообщил путникам, что до цели их поездки осталось полторы сотни верст.

– Ну наконец-то! - радовался Багрицкий, прогуливаясь с Гоголем по обочине, чтобы размять ноги. – Дорога мне порядком наскучила, просто в печенках сидит. Тебе не показалось, дружище, что все станционные смотрители и кузнецы на одно лицо и при этом отпетые мошенники и подлецы? Я сам себе удивляюсь, что до сих пор не зарубил ни одного.

– Забудь о сабле, Алексей Иванович, – быстро произнес Гоголь. – Ты мой секретарь, человек мирный и добродушный.

– А вот я уверен, что без сабли и пистолета здесь не обойдется, – сказал Багрицкий. – Бессарабия! Только вслушайся в это название. Самое место для бесов и бесовщины. Неслучайно именно тут мертвые души водятся, а не где-нибудь еще.

У Гоголя похолодела спина, как будто сквозняком потянуло. Но не от слов поручика, а от его взгляда, сделавшегося вдруг острым и настороженным. Гоголь повернул голову, чтобы посмотреть, куда глядит Багрицкий.

По пустынной дороге со стороны Бендер приближалась крытая повозка, запряженная парой гнедых. Кучер сидел в низко надвинутой шапке. Из окна торчал и выдвигался все дальше длинный предмет, поблескивающий в солнечных лучах.

– Ложись! – скомандовал Багрицкий.

– Что? – не понял Гоголь.

Вместо того чтобы пуститься в объяснения, товарищ дернул его за накидку, повалил на землю и упал рядом.

– Спиридон! Ефрем! За кузов! – прокричал он.

Его голос утонул в грохоте копыт и вращающихся колес. Из облака пыли, окутывающего повозку, хлестнул выстрел, и Гоголь, вскинувший голову, успел заметить двухствольное ружье, убирающееся внутрь.

Багрицкий уже бежал к бричке, чтобы выскочить оттуда с пистолетом, из которого, впрочем, стрелять было поздно – слишком быстро удалялась повозка, увлекаемая гнедыми.

– Догоним! – крикнул Багрицкий. – Спиридон, бери вожжи! Все по местам!

Но, пока расселись, пока тронулись, неизвестных и след простыл. Только облачко пыли вилось, тая над по-летнему зеленым полем. Гоголь упросил поручика прекратить погоню, мотивируя это тем, что их могут заманивать в засаду.

– Такое возможно, – был вынужден признать Багрицкий, – и тогда у нас будет слишком мало огневой мощи против превосходящих сил противника.

Он высунулся в окно:

– Поворачивай, Спиридон! Поехали обратно.

Разворот на узкой дороге занял не менее получаса. Стебли на поле стояли так густо и были такими прочными, что бричка застряла в них, да и кони не желали трогаться с места, хватая зубами початки с волосяными кистями. Багрицкий объяснил, что растения эти зовутся кукурузой, Молдаване ее варят, парят, пекут, сушат и едят в любом виде, заменяя ею хлеб и каши.

– А нас, значит, свинцовой кашей встретили, – констатировал он, просунув палец в дыру в борту брички. – Картечью ударили, и сразу из двух стволов. Разлет приличный получился. Кузов во многих местах пробило. Не залегли бы, нам бы головы посносило.

– Чем же теперь латать-то? – озаботился Спиридон.

– Бричка что, она и дырявая поездит еще, – рассудил Ефрем. – А вот мы – навряд ли.

Господа на слуг не смотрели, на то они и слуги.

– С какой целью на нас покушались? – гадал Гоголь. – И почему не попали вблизи?

– Стрелявший нас не заметил, – пояснил Багрицкий. – Решил, мы в карете сидим, вот и пальнул с налета. Лошадей чудом не зацепило.

– И нас, – вставил Ефрем.

На него опять не обратили внимания.

– Я тебе жизнью обязан, Алексей! – расчувствовался Гоголь, обнявши друга за плечи.

– Пустяки! – отмахнулся поручик. – Таких должников у меня пруд пруди. Обычное дело.

– Не обычное, Алексей. Никак не возьму в толк, почему в нас стреляли. Разбойники, что ли?

– Разбойники бы остановились, пожалуй, – сказал сделавшийся серьезным Багрицкий. Тут заговор, Николай. Нас нарочно встречали, чтобы убить.

– Но зачем? – вскричал Гоголь, потрясенный до глубины души.

– Чтобы не доехали.

– Откуда же недоброжелателям стало известно о нашем приближении?

– Говорю же тебе, Бессарабия здесь. – Багрицкий пожал плечами. – Бесовщина. Привыкай, брат.

Гоголь только поежился.