вероятно, около пятнадцати тысяч человек. Все вожди были убиты вместе со своими подданными, в живых были оставлены немногие — ровно столько, сколько было нужно, чтобы сохранить технологию выращивания мускатного ореха и производства мациса» (Acemoglu and Robinson 2012, p. 248).

Алексис де Токвиль в своей книге «Демократия в Америке» (1835) заметил: «наблюдая то, что происходит в мире, можно прийти к мысли, что европеец занимает по отношению к людям других рас такую же позицию, как сам человек по отношению к животным. Он заставляет их работать на себя, а если ему не удается сломить их сопротивление, он их уничтожает» (Токвиль 1992, с. 239). Западная цивилизация, раньше других освоившая капиталистические методы, в полной мере воспользовалась свойственными для них эффективностью и пренебрежением к моральным нормам:

«В 1750 году популяции европейского происхождения составляли 25 процентов мирового населения. Эта цифра увеличилась до 40 процентов к 1900 году … Так же, как виды, обладающие наибольшей способностью использовать энергию, вознаграждаются естественным отбором, так и внутри каждого вида более удачливые или способные группы и особи имеют более высокую вероятность воспроизводства и развития. В этом отношении за последние 1000 лет европейские популяции доказали свою эффективность, расселившись в разных областях мира» (Malanima 2009, p. 6).

Ряд ученых возражают, что если бы условием для начала расширенного производства было ограбление колоний, то промышленная революция началась бы в Испании и Португалии, а не в Англии (см. Drezner 2013, p. 61). Очевидно, что одно лишь извлечение прибыли путем заморского грабежа не являлось достаточным условием для промышленной революции. Необходимым условием было направление прибыли на производительные цели внутри Европы. История первоначального накопления — это история последовательного возвышения европейских коммерческих наций, наиболее успешными из которых стали те, которые смогли создать целостную капиталистическую систему, включавшую в себя две подсистемы — промышленную внутри и колониальную вовне:

«Различные моменты первоначального накопления распределяются, исторически более или менее последовательно, между различными странами, а именно: между Испанией, Португалией, Голландией, Францией и Англией. В Англии к концу XVII века они систематически объединяются в колониальной системе и системе государственных займов, современной налоговой системе и системе протекционизма. Эти методы отчасти покоятся на грубейшем насилии, как, например, колониальная система. Но все они пользуются государственной властью, то есть концентрированным и организованным общественным насилием, чтобы ускорить процесс превращения феодального способа производства в капиталистический…» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 770).

Коммерческие нации Европы старались не отставать друг от друга в погоне за прибылью, прибегая для этого к любым средствам как во внешней, так и во внутренней политике. Военная мощь европейских государств стала одним из важнейших факторов в борьбе коммерческих наций между собой и с традиционными обществами. Прямой грабеж, конечно, не был единственным способом получения первоначальных средств, необходимых для капиталистического производства, еще одним способом выступал неэквивалентный обмен. Однако устойчивость расширенного производства могла быть обеспечена только за счет улучшений в экономике самой Европе, и прежде всего, как мы видели выше, за счет коммерциализации аграрного сектора. Экспансия капиталистического общества-системы диктовалась потребностями расширенного самовоспроизводства в Европе, а расширение производства в Европе, в свою очередь, требовало все большей экспансии за ее пределами:

«Экспансия расширяла территориальную базу европейского потребления, создавая такую политико-экономическую систему, в которой ресурсы потреблялись неравномерно, с преимуществом на стороне Западной Европы. Впрочем, это была не единственная возможность восполнить указанные нужды. Второй путь заключался в развитии технологических инноваций, повышении урожайности сельского хозяйства — эти процессы начались во Фландрии не позднее XIII века и лишь в XVI веке распространились в направлении Англии. Однако инновационный путь был в большей степени вероятен в тех регионах, где, как в средневековой Фландрии, была высокая плотность населения и происходил промышленный рост. Именно во Фландрии стало более прибыльным коммерческое использование земли для выращивания зерновых, животноводства и садоводства. В свою очередь, это “требовало значительных внешних поставок хлеба — только тогда сложно организованная аграрно-индустриальная система могла полностью продемонстрировать свое преимущество”. Поэтому инновации в сельском хозяйстве поддерживали необходимость экспансии, а не препятствовали этому процессу» (Валлерстайн 2015–2016, т. I, с. 48).

Если при простом самовоспроизводстве прибавочный продукт используется главным образом для потребления верхов и создания запасов «на черный день», то при расширенном самовоспроизводстве — для инвестиций в производство с целью извлечения прибыли. Капиталистическая система не была в чистом виде результатом «естественных процессов», происходивших в европейских странах. В значительной степени она была результатом целенаправленной политики европейских государств, направленной на укрепление государственных финансов в условиях конкуренции с соседями. Меркантилизм, поощрявший национальное производство, стал одним из источников капиталистической системы:

«Невозможно понять те представления, к которым приводил меркантилистов их действительный опыт, если не учесть, что на протяжении всей человеческой истории существовала хроническая тенденция к более сильной склонности к сбережению по сравнению с побуждением инвестировать. Слабость побуждения к инвестированию во все времена была главнейшей экономической проблемой. В наше время слабость этого побуждения можно объяснить главным образом величиной уже существующих накоплений, тогда как в прежние времена, по-видимому, гораздо большую роль играли риск и всякого рода случайности. Но результат от этого не меняется. Желание отдельных лиц увеличивать свое личное богатство, воздерживаясь от потребления, обычно было сильнее, чем побуждение предпринимателей увеличивать национальное богатство путем использования рабочей силы для производства товаров длительного пользования» (Кейнс 2007, с. 314).

В условиях, когда частные сбережения с трудом превращались в инвестиции, а благотворный кругооборот реального и номинального капитала еще не был запущен, заимствования государственного сектора позволили частному сектору, то есть домохозяйствам и предприятиям, накапливать денежный капитал, имея гарантированный процентный доход. Государства не только гарантировали частную собственность как основу процента на капитал, но и создали своими заимствованиями рынок номинального капитала:

«… Наивысшая степень взаимодополняемости между рыночной экономикой и либеральным государством покоится не только на защите права частной собственности и беспристрастного правоприменения частных контрактов, каким бы фундаментальным ни было значение этих условий для эффективности рынков. И, конечно, основу рыночной экономики не составляли низкие налоги, так как в капиталистической экономике во все времена уровень налогообложения был выше, чем в экономике традиционного типа. Напротив, стало ясно, что взаимодополняемость капитализма и либерального государственного устройства неизбежно означает превращение облигаций в наиболее предпочтительный вид долгосрочных вложений у общественности. Как фирмам, так и домохозяйствам правительственный долг дает страховку от превратностей каждодневной жизни, тогда как предприниматели используют его в качестве залога, признаваемого широким кругом инвесторов, даже лично с ними не знакомых и находящихся от них на большом расстоянии» (Нил и Уильямсон 2021, с. 752–753).

Если для европейских инвесторов