Пока и Запад, и сами одураченные россияне радуются протесту на московских улицах, Сурикатов в запертом темном кабинете, вероятно, открывает победную бутылку хорошего брюта. Потому что мы наблюдаем торжество спойлеров и клонов. В то время как настоящее недовольство выражается на Манежной площади, к которой стянуты войска, бóльшую рекламу сознательно получают митинги-двойники, баррикады-двойники: например, самая популярная из них – возле Белого дома (правительства России). Чем больше параллельных баррикад, параллельной реальности, тем более размытыми оказываются требования гражданского общества. В идеале они представляют собой протест против незаконного захвата власти, на самом деле – уже невозможно понять, кто и на какой площади чего хочет. Кстати, в этом смысле активность требований «вернуть» законно избранного лидера, которую я отмечаю на этих митингах-клонах, может быть тревожным сигналом для тех, кто еще надеется, что с [Mr. P.]м все в порядке. Как реалист и циник, лишенный сантиментов, и как человек, несомненно, обиженный на «предательство» [Mr. P.]а, Сурикатов лучше всех понимает, что хороший лев – это мертвый лев.

Будучи приверженцем демократических ценностей и считая, что власть в России немедленно должна быть передана парламенту до скорейшего проведения выборов, я тем не менее не могу не отметить, что Владилен Сурикатов все еще находится в прекрасной форме как креатор и творец смыслов. Возможно, именно он, а не безликие Степановы и Николаевы, мог бы выступить как «кандидат Кремля» (пока дезориентированного) на честных и прозрачных выборах. Разумеется, при условии, что народу России будет предоставлена правдивая информация о том, что он и другие кандидаты делали в период [Mr. P.]а. Мы видим, что интеллектуальный постмодерн Сурикатова в некотором роде все еще, как и десятилетие назад, есть единственный эффективный механизм для поддержания [Mr. P.]ского режима. Лишившись именно этого механизма, режим начал радикализироваться и движется к своему краху. Я не оговорился, называя «[Mr. P.]ский режим» в настоящем времени: эта та же «расширительная инерция», которая позволяет нам говорить о «брежневской геронтократии» про 1983–1984 годы, когда сам Леонид Брежнев был уже мертв.

Я бы хотел обсудить с Владиленом все это. Если эта статья попадет в его запрятанный где-то в московских зданиях безымянный кабинет с опущенными шторами – он знает, как меня найти.

Поздний вечер. Квартира. Прихлебывая кофе, Алекс читал, читал, читал. Полумрак «его» комнаты воплощал сейчас паранойю, которую рано или поздно цепляешь тут, как чуму (и в общем ночном бреду не удивишься, если откроется дверь и войдет не охранник, а чумной доктор в плаще и с клювом). Можно включить свет. Вспыхивали люсторки. Неприятно отвлекало мельтешение веток за черным окном – Алексу все казалось, что за ним смотрят. С дерева напротив; птица; доктор с птичьим клювом; из невидимого дома напротив, где молча и медленно крутятся бобины.

Однажды выяснилось, что Тео не знает, что такое катушечный магнитофон, он не в курсе, что такое было в эволюционной цепочке; это смешно.

Алекс подходил и задергивал шторы. Но тогда начинало казаться, что за этими плотными, богатыми (отблески люстр в ткани) шторами кто-то стоит.

Это ведь кофейный бред, температурный (возможно, Алекс начал заболевать), но он ловил себя на том, что не столько вникает в очередную статью, сколько боковым зрением следит: не шевельнется ли что. Нет уж. Лучше в полумраке низких торшеров, но так, чтоб ничего не задергивать и видеть кусочек московского неба не чернотой, а вечной лиловатой грязью отсветов большого и всегда, конечно, пасмурного города.

После Moscow Trip и правда стоит подлечить нервы. Пытаясь отключить наконец боковое зрение, Алекс с усилием снова вникал в «кремлевские гадания» The Independent – их автор многословно, но явно не слишком-то компетентно склонял людей не «типа Николаева» (и на том спасибо), а больше оперировал какими-то еще памятными Западу тенями прошлого. Некоторые и в правительстве-то давно не работали. Степанов. Oh Lord[10]. Степанов сто лет как отошел от дел, приняв декоративную должность спецпредставителя президента по морским котикам или кому-то, кого там теперь отстреливать нельзя. Все еще гадали, в честь чего такая опала, а Алекс, тогда еще не сваливший в Кембридж, знал от отца, что просто у всесильного Степаныча рак и он не видит смысла оставаться всесильным. Говорят, [Mr. P.] не только не «увольнял», а, напротив, долго не мог этих мотивов понять и отпустить, что, конечно, больше говорило о [Mr. P.]е, чем о человеке, увидевшем конец пути и осознавшем бессмысленность. Так вот, в этой безумной статейке именно Степанов подавался как глава заговора; ну уж состав временного правительства в интернете-то автору можно было прочитать.

Еще Алекса неясно раздражало что-то – он не понимал что; темный квадрат в углу – видно, что картина, но торшеры просто до нее не добивали, и стало неприятно отвлекать – что за картина. Attention span[11]. Алекс встал и подошел. Шишкинский лес или что там; три медведя, утро в сосновом лесу. Он еще рассмотрел вблизи, провел пальцем: уж не подлинник ли; тут ничему не стоило удивляться. Впрочем, сейчас есть специальная музейная 3D-печать, которая в точности воспроизводит толщину мазков масла… Но нет. Здесь заморачиваться не стали. Обычная дешевая копия на глянцевой плотной бумаге. Чуть ли не вырезка из журнала. Однажды Алекс прочитал в такой же многословной английской клюкве, посвященной смерти Сталина, что накануне престарелый диктатор увешал дом вырезками из «Огонька»: девочки поят лосенка, мальчики кормят козленка… Алекс еще так запомнил, потому что авторы как-то недопоняли, что это – «вырезки из “Огонька”», и странно перевели. Да нет же!.. Это была не клюква, а Аллилуева. Потому что о том, что картинками из журналов он заменил себе внуков, говорилось с явной обидой.

Пробовал читать дальше, но теперь, когда он знал, что это за картина, шишки в медвежьем углу начали напрягать еще больше. Алекс то и дело отвлекался от текста (этому способствовал и текст), вглядывался в пятна, по которым можно было только гадать: медведь там или дерево. Все сливалось в одно, и в Алексе поднимались какие-то детские ощущения, ранние, подобные звериным инстинктам. Что-то пугающее в этой картине. Будто бы он когда-то, в позапрошлой жизни, не человеком еще, не понимая, что такое деревья, медведи, подолгу ее рассматривал. Очень странно. Залипая (а может, это просто уже подступала дрема), Алекс размышлял, не могла ли эта картина висеть где-нибудь над его кроватью, или тогда уж кроваткой; странно в таком случае, что всю сознательную жизнь, встречая этот попсовый сюжет на каждой конфетной обертке, Алекс ничего такого не чувствовал. А почувствовал здесь – будто неясная опасность и беззащитность резко обострили что-то.