быстро сказал Колупаев. — Оговорился, ваше благородие, винюсь. Она не обезьяна, конечно, а Катерина Иванна. Просто очень существо подвижное, вот злые языки ее и обозвали. А так она очень приличная дама. Она же главная царицына служанка, сиречь камеристка, и ее к нам перед обедом всегда присылают. И тогда наши, по ее приказу, идут во дворец к Игнатьеву и уже оттуда несут нам и им.

— Им и нам! — сказал Иван.

— Так точно, — согласился Колупаев. — Сперва им. И это нам не в тягость, а даже в почет. А раньше этого почету не было, потому что раньше у нас, опять виноват, у них, у государыни, был свой повар здесь, в Монплезире. А потом он отравился. И это уже две недели тому.

— Как это отравился? — недоверчиво спросил Иван.

— Обыкновенно, — сказал Колупаев. — Грибами. Грибами часто травятся. И так и он. Думал, что сморчки, и не угадал. И теперь мы без повара, теперь ходим к Игнатьеву. А в вашей каше грибов нет, не беспокойтесь.

Иван пожал плечами и опять взялся за кашу. Аппетита у него уже не было, но он понимал и другое: что перестанешь есть — и Колупаев будет думать, что ты испугался.

Доев кашу, Иван взялся за кисель. Кисель был хорош, но Иван все равно спросил, не травился ли у них кто киселями. Колупаев ответил, что нет. Иван сказал, что зря, допил кисель и посмотрел на лавку, где лежала еще с раннего утра постеленная шинель. Ивану не хотелось спать, просто ему вообще ничего здесь не хотелось, хотелось только одного — чтобы как-то выбраться отсюда, и поскорее. Или поскорее приезжал бы царь и мирился со своей царицей. Или хотя бы прибыл эскадрон, желательно голштинский, и чтобы командовал им полковник, и тогда бы этот голштинский полковник сказал бы Ивану, что волею его императорского величества он, полковник такой-то, имярек, заступает здесь вместо него, а ты, Иван, так говорит этот полковник, валяй отсюда куда хочешь — хоть на Литейную, а хоть даже в Литву, в свои Великие нищие Лапы…

Нет, тут же подумал Иван, даже если такое и в самом деле будет сказано, он все равно не будет иметь права отсюда отлучаться или даже просто сдавать команду кому-либо, пусть даже старшему в звании и пусть даже при этом голштинцу, потому что царь ему ясно сказал: не подчиняться никому, кроме него! Значит, даже царице. Так что это ему надо будет крепко помнить, когда он будет призван к ней на обед. Но это будет еще не скоро, подумал Иван, вставая из-за стола и направляясь к двери. Как хорошо, думал он дальше, спускаясь с крыльца, и как легко ему служилось раньше, в Померании! Тогда все было просто и понятно, а теперь черт знает что творится. Эх, думал Иван, надо решаться, сколько это можно тянуть, поэтому как только приедет государь и как только спросит — так сразу ответить: так, мол, и так, ваше величество, запал мне в душу ваш манифест, и как было ему не запасть, когда же у меня беда какая, и кому ее, кроме меня, развести? Ведь же некому, ваше величество, потому что никого на всем белом свете, кроме меня, у него не осталось, и у меня, кроме него, а посему, ваше величество…

Но тут Иван вдруг почему-то остановился и прислушался. Так точно, подумал он радостно, это копыта. Это, подумал, эскадрон! Но потом, еще прислушавшись, нахмурился, потому что уже ясно разобрал, что это скачет только экипаж. А после, когда экипаж еще приблизился, Иван даже насторожился, потому что это был тот самый экипаж — Никиты Ивановича Панина, он его по копытам узнал! И этот черт так просто сюда не приехал, конечно! Этот черт, думал Иван, повернувшись на топот копыт, уже что-то затеял! Нижайше кланяться! И только слово в слово передать, и ничего, не приведи Бог, не перепутать, вспомнил он слова Румянцева, и, придерживая шпагу, быстро пошел, а точнее, почти побежал навстречу выезжавшему из-за деревьев экипажу.

В экипаже тоже не дремали — там сразу же отдернули гардину, и в окошке показалось добродушное улыбающееся лицо. Это и в самом деле был Никита Иванович Панин, наставник цесаревича. Увидев, что Иван быстро идет ему наперерез, Никита Иванович тут же велел кучеру остановиться, после сам, не дожидаясь ничьей помощи, вышел из кареты, повернулся к Ивану, который уже приложил руку к шляпе, и сказал:

— А, это ты, голубчик. Вот мы опять с тобой встретились. — И, продолжая улыбаться, он подошел к Ивану, после чего добавил уже не так громко: — Государь мне про тебя рассказывал. Государь тобой доволен. Крепко!

И тут же, тоже крепко, взял Ивана за локоть и повел его по дорожке ко дворцу. Иван молчал. Никита Иванович тоже, только он время от времени как-то по-особенному поглядывал на Ивана. После, опять же за локоть, остановил его, посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— Непростые времена настали. Ты должен это знать. Ну да за тебя мы не беспокоимся, отзывы о тебе были самые наилучшие. Только все равно не лишним будет напомнить: держи ухо востро. Люди злы! А время-то какое, прости, Господи! — продолжал Никита Иванович, опять увлекая Ивана по дорожке. — Перемена правления, окончание войны, бывший враг теперь союзник — и это все за каких-то полгода. Это, конечно, очень непросто, это не всякая голова может сразу вместить. Вот и начинаются шатания, потому что общество не понимает, куда его ведут. И особенно это трудно понять, когда его ведет кто-то один. Потому что это же рождает зависть. А зависть в свою очередь в дальнейшем приводит к переменам уже не только самого правления, но даже самой его сути. Сути же, сиречь системы, бывают различные. Вот взять, к примеру, шведскую систему правления, это я имею в виду сейм, ограничивающий власть, Богом данную монарху. Богом, Иван, слышишь? Или другой пример, для нас более близкий и понятный, — это Польша.

Сказав это, Никита Иванович опять остановился и опять посмотрел на Ивана. Иван был очень насторожен, потому что он весьма не любил подобных разговоров и всегда их избегал. А тут как избежишь, с тоской думал Иван.

Но тут Никита Иванович вдруг сказал уже совсем другое:

— А ты ведь из Литвы, голубчик. И, я слышал, будто бы ваше дело разбиралось этой весной в Виленском Трибунале.

Иван удивленно поднял брови, но ничего не сказал. Однако Никита Иванович этим ничуть не смутился,