Был… Какое гадкое слово! Был…

Я смотрел в мертвое лицо Петровича и не думал ни о чем. Вообще – ни о чем. Пустота, боль, как будто из меня вырезали важный орган, отвечающий за радость. Орган, который вырабатывал эндорфины и которых теперь я никогда не получу.

У меня убили отца. Я это понял сейчас, стоя у гроба, глядя на то, как по пергаментно-желтому лицу Петровича ползет муха, ощупывая его черным хоботком. Щекочет, цепляясь лапками… а ему уже все равно. Совсем все равно!

И тогда я повернулся и ушел. Мне что-то кричали вслед, но я не разбирал – что именно. Больше меня тут ничего не держало. В этом мертвом теле не было Петровича. Он был в моей голове – весь, от первого его, слышанного мной слова, когда моя мама привела меня к нему в зал, и до последнего, когда Петрович похлопал меня по спине, усаживая в такси, и негромко прогудел: «Если ты, засранец, с такими-то данными, да не выиграешь следующие Олимпийские игры – я тебе ухо откушу!»

Я захохотал, а он меня приобнял, толкнул в машину. А потом захлопнул дверь, оставшись стоять на тротуаре, здоровенный, с поднятой в прощании огромной лапищей тяжеловеса. Он будто знал – прощался со мной навсегда.

Они бы никогда не смогли взять его в бою. Ни по одному, ни толпой. Петрович раскидал бы их как кутят! И потому – ударили в спину. Шилом.

Сумел подняться домой, позвонил в дверь, а когда открыла мать – упал ей под ноги, уже бездыханный. Теперь мать Петровича в больнице, при смерти. Ей девяносто лет, скорее всего не выживет.

Я не очень хорошо знал его семью. Знал, что у него где-то там есть дочь, что он развелся с семьей, но помогает – дочь больна какой-то редкой болезнью, и Петрович постоянно покупает лекарства – очень дорогие, редкие, импортные. И все время нуждается в деньгах.

Мне как-то и в голову не приходило поинтересоваться – а как у него дела? Ведь мои-то дела, ясен перец – важнее! У тренера по определению все отлично! Как может быть иначе, правда же?

Доходили слухи о подпольном тотализаторе, о боях без правил, в которых участвуют бойцы разных стилей, и, как водится, – лидируют боксеры, но, когда мы начинали спрашивать об этом у Петровича, он сердился и говорил, чтобы мы и думать забыли о таких делах. Он воспитывает из нас спортсменов, а не подвальных гладиаторов!

Откуда он знал, что эти гладиаторы были подвальными? И как он добывал деньги на лекарства для дочери?

Васька Пыхтин как-то проговорился, что одна пачка такого лекарства, которое Васька видел на столе у Петровича, стоит тысячу рублей. И хватает его на месяц.

Я тогда назвал его брехуном – ну какое лекарство может стоить тысячу?! Он с ума сошел, что ли? И откуда Петрович возьмет такие деньги?

Сейчас будто сложились кусочки мозаики – лекарство за тысячу, премиальные за чемпионат – тот же самый вездесущий Васька брякнул, что Петрович отдает свои, личные деньги, чтобы поддержать перспективных ребят, родители которых небогаты и могут потребовать, чтобы их отпрыск бросил школу.

И я тоже получал – двести рублей, триста рублей! Радовался, себе немного оставлял, маме отдавал. Так вот они откуда, те деньги!

На мой взгляд, мы жили вполне прилично – сахар, мука, мясо, колбаса – все было. У мамы неплохая пенсия по инвалидности, доплаты от МВД плюс ведомственная поликлиника – нам вполне хватало. Ну да, машину купить не могли, на курорт поехать тоже – так и что с того? Квартира ухоженная – мы сами оклеили ее новыми обоями (вернее, я оклеил, мама могла только советовать), линолеум вполне приличный, хоть кое-где и протерся. Постельного белья она и ее родители накупили на сто лет вперед, так что мне не стыдно было «разложить» на своей кровати «сестренок». Почти новое, чистое, без дырок – белье.

Одежда? Я покупал себе одежду со спецсклада МВД, как поощрение за победы. Там чего только не было – и джинсы, и ветровки всех видов импортные, и кроссовки «Адидас» – предмет вожделения всех пацанов, как и костюмы той же фирмы. И стоили они копейки – по госцене! Кстати, у меня и мысли не было ими спекулировать – плевать было на деньги! А ведь мог…

Ну а мебель у нас старенькая – так и что? Плевать! Я дома-то почти не бываю! Только спать прихожу!

Телевизор древний? Так показывает же! И плевать, что не в цвете! Заработаю – куплю импортный, как у Васьки! Японский!

Снова вспомнилось – Петрович с разбитым, опухшим лицом. На мой вопрос – как так случилось – буркает что-то о спарринге со старым товарищем. Удивляюсь, да – ему же нельзя, Петровичу! Лопнет сосуд в голове – и кирдык. Потому в тренерах, а не олимпийским чемпионом. Но верю. Как я могу не верить своему тренеру?

В общем – эдакие маленькие кусочки мозаики – вертишь, вертишь, и они – хлоп! Сложились в картинку! Да еще – в какую картинку-то… странную такую, как у Босха – уроды, уродцы… странные строения – перекошенные, нереальные.

Раньше все было ясно и прямо – вот черное, вот белое, вот угол, вот столб, о который можно опереться. Никаких тебе полутонов! Никаких двусмысленностей и кривых линий! А оно вон как получается…

Так и взрослеют. Разом. Сегодня ты восторженный юнец с идеалами и черно-белой жизнью, а завтра уже мужчина, который видит то, что не видел глупым юнцом.

Глупым, глупым – даже если у него эйдетическая память и в голове тысячи книг, которые он может вызвать в долю секунды. Мудрость, возраст – это не образование, и даже не годы. Это состояние души.

Лето. Прекрасная погода. Но я лежу у себя в комнате на кровати и никуда не выхожу. Я никого не хочу видеть. «Сестренки» уехали на лето в деревню, напоследок облобызав меня с ног до головы и «обрадовав» известием, что скоро они уезжают насовсем – родители уезжают, ну и само собой – дети за ними. Мне было жаль, но не до такой степени, чтобы убиваться, переживать. Не умерли же, когда-нибудь встретимся… может быть.

В боксерскую школу не хожу. Теперь там другой тренер – пришел откуда-то со стороны, даже не знаю – откуда. Меня звали, звонили, целая делегация приходила, но я и разговаривать не стал. Все, моя боксерская карьера закончена. Ушла в землю вместе с телом Петровича.

И что мне сейчас делать, кроме как лежать, глядеть в потолок? Если только чистить город!

И я чистил. Уходил на Чистку каждый вечер, не особо заботясь о маскировке, бил негодяев, попавшихся под мой кулак.

Тогда я впервые убил Тварь.

Трудность в том, что, если ты кого-то убиваешь, нельзя оставлять свидетелей. То есть если Тварь не одна, с ней еще несколько человек, ты не можешь убить одного. Иначе придется убивать всех, а это уже шум, усиленное расследование, опасность. Можно только измордовать, покалечить, постараться «выпить» Беса. Не более того.

Нужно найти одиночную Тварь, настигнуть его в безлюдном месте и убить так, чтобы не попасться.

Опять личина старика, опять батожок. И снова – тропинка в парке, тихая, укромная, можно затащить Тварь под куст и без помех прикончить.