– Ты делал записи сеансов?

– Нет, конечно!

– Почему?

– Потому что Шанталь запрещала.

«Запрещала» – какое странное слово. Он намекает, что она отдавала ему приказы?

– Где-то есть еще камеры, кроме тех двух?

– Насколько мне известно, нет. А устанавливал их я.

– А почему тогда ты говорил, что вы почти не общались?

– А с какой стати я должен откровенничать с тобой или с этими ублюдочными детективами, которые что-то разнюхивают? Шанталь исчезла, ничего мне не сказав, – а потом ее нашли мертвой. И – раз! – вдруг появляется прекрасная незнакомка, везде сует свой носик, лезет в то, что ее не касается. Мы едва знакомы, но я обязан все тебе рассказывать? Ты этого ждешь от каждого малознакомого человека? С какой, спрашивается, стати? И да, я имею право привирать и недоговаривать. Если хочешь, называй это ложью, а я назову самозащитой.

– Зачем же ты показал мне «Королеву мечей»? Зачем посоветовал поговорить с Рысью?

– Я показал картину, поскольку ты хотела составить представление о внешности Шанталь. И, само собой, я понимал, что Рысь всё тебе расскажет. И что потом ты либо заявишься с претензиями, либо оборвешь все контакты. Я очень рад, что сейчас мы разговариваем. Расставить все по местам – дело хорошее. – Он пристально смотрит на меня. – Уверена, что не хочешь выпить?

Я тоже не свожу с него глаз.

Прекрасная незнакомка – смотри-ка, как заговорил! Джош рассчитывает, что лестью чего-нибудь добьется? Зря. Разумеется, ему неоткуда знать, что ложь – это то, чем вечно баловался мой папочка-проходимец. Это прозвище даже вросло в его имя: Ларри Враль Беренсон.

– И еще одно, – продолжаю я. – Твое дурацкое объяснение, почему ты не желаешь писать в стиле Пикассо. Рысь утверждает, что ты подделываешь работы и продаешь их ничего не понимающим коллекционерам. Она советовала не верить ни одному твоему слову.

– Она вправду так сказала?

– Ты подделывал Пикассо?

Он снова пожимает плечами.

– Давай сойдемся на том, что сейчас я этого не делаю.

Я фыркаю.

– Значит, она не обманула, и ты и в правду мошенник.

– Художник вынужден крутиться. Умение сводить концы с концами – своего рода талант.

– Настоящий талант – не наступать на горло собственной совести даже в таком продажном мире, как наш.

– Я не желаю вдаваться в дискуссию о природе вселенной. – Пауза. – Да, у меня талант к копированию. Возможно, я не всегда использовал его честным образом. Раньше. Что касается слов Рыси… Мне неприятно, что она обо мне такого невысокого мнения.

– Ты сказал детективам, что у Шанталь есть брат?

Он кивает.

– Я и сам с ним связался. Он дал мне разрешение на кремацию. Я отправил ему часть пепла.

– А остальное?

– Здесь.

Джош произносит это безжизненным ровным тоном, скрывая чувства. Я некоторое время изучаю его, затем встаю.

– Завтра вечером у меня спектакль. Нужно готовиться. А тебе, конечно, невтерпеж побыстрее добраться до мольберта. Так что… до встречи.

– До встречи. – Он провожает меня к лифту. – Надеюсь, мы останемся друзьями, Тесс.

– Мне надо подумать, Джош.

Вена, Австрия, 28 марта 1913

Чудесный весенний вечер. Из дверей кинотеатра «Урания» выходят Лу и очень привлекательный молодой блондин – психиатр Виктор Тауск. Они только что посмотрели американский фильм «Клеопатра», снятый по пьесе Викториена Сарду. В роли царицы снялась Эллен Гарднер, в роли Марка Антония – Чарлз Синделар.

Вместе с гуляющей публикой они неспешно движутся по набережной вдоль Дуная, сворачивают на Ротертурм-штрассе, наслаждаясь теплой погодой, ароматом первых цветов и обществом друг друга.

Наконец, Лу затрагивает тему, которая в последнее время ее не оставляет:

– По словам Эллен, до моего приезда меня тут уже обсуждали – по крайней мере, во время одного из еженедельных вечеров у Фрейда.

– А что тебя удивляет, Лу? – спрашивает Тауск. – В Вену намерена приехать знаменитость для занятий у профессора – конечно, всем было любопытно. До этого мы занимались нашей небольшой компанией.

– Что это было за обсуждение: неформальное или…

– Ну, вообще-то Гуго Геллер сделал доклад о твоем литературном наследии.

– В самом деле? Геллер мне этого не говорил! Надеюсь, он хорошо обо мне отозвался.

– Блестящее сообщение, тебе бы очень польстило.

– А потом? Дискуссия? И, конечно, обсуждали ту фотографию?

Тауск кивает:

– Ну да, «печально известный снимок». Как же иначе? Ведь именно на нем ты настоящая роковая женщина.

Лу вскидывается.

– Они в самом деле так считают?

– Господи, Лу, да все были рады, что ты к нам присоединишься! Испытывали трепет и слегка нервничали, что на семинарах ты не дашь никому и слова сказать. Как выяснилось, беспокойство было пустым. Ты великолепный слушатель, лучше не бывает. Всем ясно, что Фрейд высоко тебя ценит; все сходятся на том, что женщина в нашем кружке – это прекрасно. Причем женщина, сумевшая создать себе репутацию вне рамок профессии, – и, что очень удачно, не имеющая еврейской крови. Ведь никто не хочет, чтобы психоанализ воспринимали исключительно как занятие для евреев.

– Получается, как и Юнга, меня прям ждали.

– Ну, Юнг это отдельная история. Я слышал, профессор Фрейд практически порвал с ним.

– Ты говоришь, что обсуждали то фото, Виктор. Просто мололи языками или анализировали?

Тауск смеется.

– Да уж не без анализа. А чего еще ты от нас ждала?

– Расскажи.

– Ты хочешь, чтобы я перечислил, кто что говорил? – Лу кивает. – Ну, как я уже упоминал, в основном поднимались два вопроса. Первый: правда ли, что инициатором появления снимка был Ницше.

– Правда!

– Я и не сомневаюсь. Второй вопрос: будучи главным действующим лицом, понимала ли ты всю символику сцены – или просто приняла участие в съемке, наивно веря, что это всего лишь веселая игра?

Лу вздыхает: ей уже много раз приходилось отвечать на эти вопросы.

– Фотография – память о принятом тогда важном решении. Я предложила, чтобы мы жили вместе – втроем – в интеллектуальном целомудренном союзе, а они поддержали. – Лу смотрит на Тауска. – А как отреагировал Фрейд?

– Он почти ничего не говорил, только слушал и улыбался, – вполне в его духе. Эти улыбки, как тебе известно, порой несут больше смысла, чем чья-то пространная речь.