Минька всей грудью вдыхает свежесть, травяную, ночную, не может надышаться и только задним числом понимает, как смрадно и страшно ему было в трущобах. Совсем не думает о том, куда они держат путь и зачем: целиком положился на своего провожатого — а тот озабоченно рассуждает… знаешь о чём? О том, что в соборе он не увидел Фальера:

— Без Франции нам будет весьма тяжело. Вес-с-сьма! Можно сказать, всё сначала: опять балансировать… Как ты полагаешь, явится? На мою коронацию явится?

— Кто?

— Фальер, я же тебе толкую, Арман Фальер! Президент Франции — как-никак, солидная политическая величина… Не обманет?

Минька принимается хохотать так, что чуть было не падает — а может, и правда падает: не только ступни, но и ладони помнят на ощупь эту дорогу, мягкую, как просеянная мука. В этой глуши, только что от каких-то диких головорезов, по дороге незнамо куда, ночь, край света, собаки лают — а тут, вишь, забота, фалера-холера!..

Помнишь, ещё совсем недавно я числил Миньку второстепенным, сугубо техническим персонажем, как будто его единственное предназначение — с открытым ртом восхищаться Невозможным матросом, Его Высочеством, собственно — мной… А сейчас я ловлю себя на том, что мне гораздо уютнее с Минькой, чем с принцем. Тот поглощён своей целью, а Минька таращится по сторонам: именно Минькиными глазами я вижу чёрные растрёпанные силуэты пальм на фоне неба, с Минькой слышу в темноте курлыканье горлиц, Минькиной рукой помню прохладную пыль (декабрьской ночью здесь, на Сицилии, температура двенадцать-четырнадцать градусов). Я бы замёрз в рубахе и полотняной куртке, а Минька с Его Высочеством закалённые моряки. Так вот, с Его Высочеством (Моим Высочеством) мне, признаться, неловко — а с Минькой весело.

Раньше я тоже рвался к будущей коронации, исключительно к ней, а все эти жареные каштаны, фикусы с воздушными корнями-мочалками, рыбные подворотни — всё это мне казалось не более чем размалёванным задником, и Минька был для меня — первый попавшийся, безразлично какой…

Но выяснилось, что имеет значение, — а может быть, даже единственное, что имеет значение, — лёгкость, беспечность, товарищество, свобода, азарт — всё то, чего у меня в жизни не было. Я не в упрёк тебе говорю — просто хочу туда, к ним. Время тает, огонь шуршит и жужжит, сквозь чёрное кружево прорываются языки, в пещерах кипят жидкие нити, и я стараюсь успеть: шумит ветер, где-то лают собаки, мы шагаем мимо каменных изгородей, виноградников, тёмных садов, дорога плавно взбирается в гору, Минька взбивает носками сапог рыхлые облачка, темнота сладко пахнет — Его Высочество говорит, «померанцами». Пусть померанцами.

Догоняем селян — из тех, которые не остались в городе на гулянье, а после праздничного шествия возвращаются восвояси. В темноте Миньке кажется, будто едут верхом на медведях, — но от «медведей» запах тёплый и безобидный, домашний: это заросшие шерстью большие мулы. Скрип колёс, бряканье колокольчиков, пастушеская свирелька просипывает одни и те же три ноты.

Вдруг сзади — треск, дребезжание, яркий свет закачался: Минька и Невозможный матрос ныряют в траву и, пригнувшись, следят, как мимо с чинным шуршанием проезжает автомобиль, внутри что-то белеет — краги водителя или воротничок пассажира; замедлясь, автомобиль поворачивает направо — в аллею, обсаженную большими деревьями.

Вдоль обочины, мокрые от росы, припадаем к траве, залегаем, когда проезжают новые автомобили и вслед — конные экипажи. Аллея неравномерно уставлена факелами: одни горят ровно, другие мечутся, сильно чадят и трещат, за деревьями носятся тени. Нам, Миньке и Невозможному, это на руку: с освещённой дороги, из-за стволов, в этой качке и тряске нас не разглядеть.

В конце аллеи распахнуты кованые ворота: упряжки и автомобили, хрустя гравием, медленной вереницей тянутся к богато иллюминированному дворцу. На предыдущей стоянке, в Бизерте, мы видели похожие мавританские цитадели с узкими арочными окошками и зубцами на стенах. Под воротами отираются мрачные личности в кепках-копполах, с ружьями на ремнях. Невозможный матрос шёпотом объясняет, что это сподвижники дона Джованни, самоотверженные маффиози, пожертвовавшие и семьёй, и заработком, чтобы защищать коза ностра, правое гарсонское дело: мимо маффии мышь не проскочит…

Мыша, может, и не проскочит (думает Минька) — а два человека в матросских куртках — ползком-ползком — незамеченными пробираются вдоль белёной стены, которая окружает виллу дона Джованни. Стена закругляется, вскоре из виду теряются въездные ворота — зато и нас оттуда не углядеть. Охраны нет. Похоже, вместо того, чтобы скучать в темноте, поджидая мексонских шпионов, все маффиозиглазеют на съезд гостей…

Удача! Над головой — знакомые Миньке мочалки: за оградой растут фикусы Вениамина, вывешивают наружу ветви. Как заправский моряк Минька отлично умеет карабкаться по канатам. Поплевав на руки, подтянулся — рывок, другой — и сидит верхом на стене. Вслед за ним Невозможный… — и уже оба внутри колоссального дерева. Под ладонями прохладная, как шершавый камень в соборе, складчатая кора. Ветви сплетаются между стволами. Не спускаясь на землю, Минька и Невозможный матрос перебираются с одного дерева на другое, на третье, переползают по толстым удобным ветвям — и наконец устраиваются в развилках напротив дворцовых окон.

На мраморной лестнице выставлен караул, наряженный по-старинному — парики, треуголки, плащи. На плащах вышит сучковатый крест: «Гарсонский крест» — поясняет Его Высочество.

Сквозь огромные окна всё как на ладони: Минька заворожённо следит за гостями во фраках, в мундирах со звёздами, гости степенно поднимаются по мраморной лестнице, раскланиваются, снимают и надевают цилиндры, кивера с перьями, расшитые золотым позументом фуражки; некоторые из гостей останавливаются, образуют кружки; другие медленно движутся дальше, через комнаты, расписанные колоннами и пейзажами, к зеркальному залу с лепными вызолоченными потолками и сотнями, тысячами свечей и умноженными отражениями в сверкающих зеркалах, — когда Минька смотрит на это, он незаметно для себя и окончательно убеждается в том, что всё, рассказанное вчера ночью, — правда. Отныне и навсегда «Невозможный матрос» превращается в «Его Высочество».

Его Высочество чем-то шуршит. Обернувшись (Минька оседлал ветку фикуса, Его Высочество угнездился в соседней развилине), Минька видит, что его провожатый, вытащив из-за пазухи давешнюю покупку, снимает обёрточную бумагу, и там вовсе не свечка, а глянцевитый цилиндр, вроде медный. Его Высочество раздвигает цилиндр вдвое, втрое, прикладывает ко лбу, зажмуривается: это зрительная труба! Минька знает, что это такое, — но сам в руках никогда не держал. Его Высочество передаёт трубу Миньке. Тот поначалу не может справиться: то чернота, то какие-то пятна… Взмахивает свободной рукой, чуть было не потеряв равновесие. Я регулирую фокус, и вдруг Минька словно ныряет в крошечный, меньше ногтя, глазок — и выныривает среди гостей: вокруг напомаженные проборы, нафабренные усы, крахмальные белые груди фрачников, ленты с алмазными звёздами…

— Юноша… видишь юношу? Вошёл, справа — с пурпурной лентой?

— Вертит усики?