Денис норовил затянуть свой бинт посильнее, тётя Шура его оттолкнула.

— Дживан Грандович! Сделай Славику, чтоб уснул.

— И Суслову тоже сделайте, — прошипел Денис. — Я вас умоляю, сделайте ему укол. Не могу, невозможно же…

— Караганда! Тускарора! Каракарпаки, карело-балкары, народы Карибских стран. На карте одиннадцать с половиной тысяч народов, а сказка одна, феномен? Птички дарят по пёрышку. Кар-равайка. Нырковая утка, гоголь обыкновенный и кар… Кардинал! Очень красивая птица, красные перья. Гоголь дал маховые, соколь дал рулевые. И что происходит? Внимание, дятлы: чудесное преображение! Голубь дурнух, кукушка дурнушка, летучая мышь вообще голая, не говоря черепаха, — становится король птиц. Король птиц! Почему, идиоты? Во-первых, это красиво. Все разные: красные, перламутровые… Шикарно. Изысканно. Уникальный топаз, изумруд, карнавальный карбункул. Летучая голая мышь превратилась в прекрасное существо. Это внешнее, кар. Копнём глубже. Когито эрго сум. Эрго сум тускарора, индейский вождь Соколиный глаз. Острозоркость, решительность, камнем: личностные черты. Плюс моё перо красное — интеллект. Твоё серое — соколь. Берёт твоё серое, моё красное — два в одном. Так бывает. Естественное приращение. Границы личности, понимаете, дураки? Альтер эго! Все личности. Ах, какое богатство! Разные, всевозможные перья. Все перья. Поэтому я король птиц. Теперь третье. Перья — подъёмная сила. Жар-птица. Огромные крылья. Я взмахиваю и — кар! Вверх, над уровнем моря. К солнцу! На крыльях любви. Внимание: кар, кар и… кар!..

Дживан оставил открытыми обе двери — на лечебную половину и в процедурную. Обрывки Костиного монолога были слышны, пока Дживан делал Славику так называемую «болтушку». Не в первый раз Дживан чувствовал себя барменом. Бывали коктейли классические — вот, например, этот — дроперидол с амитриптилином, универсальный рецепт. Иногда составляли более сложные комбинации — и очень часто, увы, методом тыка. Если одно сочетание не срабатывало или сопровождалось совсем уж зверской «побочкой» — тогда подбирали другое, третье… Но в отличие от каких-нибудь виски-с-колой или джина-с-тоником, здесь речь шла об очень сильных психоактивных веществах. И действие этих коктейлей — не в целом, не в среднем, а на конкретную личность — даже для опытных психиатров нередко оказывалось сюрпризом…

— Мементо море! Икар — в легендах и мифах дурацкая механическая идея: какой-то воск, растопило… абсурдум! Здесь важен взлёт. Преодоление гравитации смерти. Что смотришь? Не нравится «смерти»? Увы. Кар-кар-кар. Миша, Миша, он смотрит нехорошо. Пусть он уйдёт. Сбил меня, дятел… Икар… Птица-тройка, птица-локомотив… птица Рух… Да! естественное стремление к астрам, над уровнем моря, мементо моря, полёт. Бегущее по волнам отражение. Караси, каракатицы, гад морских. Это что, дураки? Это море житейское. Сик транзит глория моря. А вы поверили? Ха. Что с вас взять, идиоты. То́пите друг друга, топите, топите… Одурачили вас. Что раззявил свои… альвеолы? Миша! Он опять смотрит. Вокруг себя посмотри! Кар! Карету! Напалму. Вполне естественное желание, я считаю, напалму. Спалить эту дрянь. Ну, что тупо молчите? Не понимаете ни хрена? Миша, они ни хрена не понимают никто… Кар! Кар! Руки прочь! Караул!.. А-а! Кар! А-а-а!

Вбежав на лечебную половину со шприцем в руке, Дживан увидел, что Костя, топыря паучьи колени и локти, корчится на полу, кругом валяются куски чёрной земли и черепки цветочного горшка — оседлав Костю, его царапает и кусает, буквально вгрызается в него Денис, которого пытаются оттащить другие больные: Мамка, Филаткин — из надзорной палаты навстречу Дживану выскочила тётя Шура, разматывая на бегу «вязки», — чтобы всем навалиться и скручивать этими бинтами Дениса…

Снаружи гораздо теплее, чем в церкви. За время службы стемнело, закат погас. Соборная площадь преобразилась: её заполнили длинные лавки, столы, дымящиеся жаровни; над разукрашенными навесами протянулись гирлянды круглых ацетиленовых фонарей.

В полутьме у прилавков толпятся мужчины — усатые, в кепках, фуражках и мятых шляпах, переговариваются, прихлёбывают вино, пересмеиваются вполголоса, дымят короткими трубочками, прикуривают у жаровен. Слышатся струнные переборы, сицилианка выстукивает каблуками. Несут столы. Пахнет дымом, жареным мясом и лошадьми.

Под ступенями церкви и вдоль фасада теснятся конные экипажи. Выделяется одна карета, по виду древняя, с гигантскими, будто мельничными, колёсами, с позолотой, с гербами. Лошадь переступает, другая кивает плюмажем. Возницы в расшитых камзолах держат длинные, в полторы-две сажени, хлысты. Лакеи в ливреях, форейторы в париках.

Здесь же, наглядно изображая встречу столетий, поблёскивают из темноты длинные чёрные автомобили. Водители в котелках и перчатках образовали собственный джентльменский кружок, держатся высокомерно, не смотрят на старомодных возниц.

Миньке хочется задержаться на площади, здесь вкусно пахнет, здесь людно, жаровни окатывают теплом, — но Невозможный матрос торопит: вот-вот закончится церковная служба, нужно добраться до виллы дона Джованни, пока не начался съезд гостей. Вилла за городом, недалеко, вёрст пять или шесть — да только гости-то на колёсах, а мы пешком… Конечно, за принцем могли бы выслать эскорт — но, чтобы избежать риска (всем были слишком памятны выстрелы на Арсенальной улице в Лиссабоне), решено было до последней минуты хранить инкогнито и явиться в самый разгар церемонии…

Вслед за Матросом Минька бежит по разбойничьим переулкам: бугристые стены, между камнями торчат какие-то высохшие охвостья, пучки, висят лохмотья от штукатурки. Шавка лакает из водопойной колоды. В трущобах так тесно, что на бегу Минька царапает локти о камни. Темно, электричества нет: то слева, то справа — тусклые масляные огоньки. Пахнет гнилью. Из-под ног прыскают крысы. За очередным поворотом хриплые яростные голоса кричат прямо над головами, стены почти смыкаются окна в окна, и, высунувшись до пояса, противники вот-вот схватятся врукопашную. Что-то вылилось сверху, Минька и Невозможный матрос едва успели отпрыгнуть…

Минька помнит настенные лампадки перед грубо намалёванным изображением какой-то местной святой, помнит, как в подворотне вдруг открывается жерло: оттуда горячий рыбный дух, стук ножей и посуды, галдёж, тарабарщина… Потеряли дорогу, на очередном повороте уткнулись в тупик; обратно — снова тупик, заметались; кругом всё в чёрных пятнах от плесени, скользко, запахи нечистот… Минька помнит — как будто сквозь сон — толстую женщину и какого-то тощего, испитого, в жилете на грязное тело, с рыбой, которую этот тощий держит в руках… нет, не в руках, а на руках, как ребёнка; помнит, как эта рыба лоснится, а толстая женщина не то смеётся, не то причитает и сильно трясёт колышущимися руками, словно рёбрами обеих ладоней одновременно рубит что-то…

Внезапно раскрывшееся, разверзшееся пустое пространство, чёрное небо и ветер, наконец можно дышать; вдалеке — газовые фонари, впереди море, слышно, как оно расшибается о набережную, летят брызги…

В тот самый момент, когда Минька и Невозможный матрос оказываются на широком низком мосту Умбертино, у них за спиной бьют часы. Справа и слева, по обе стороны от моста громоздится множество лодок, теснятся мачты. Под фонарями играет, юлит вода. За мостом города больше нет. Темнота, пустота, под ногами просёлок — утоптанная земля, пыль.