Барин подождал, пока Маса и Сенька выйдут. Несказать, чтобы очень уж торопился от пристава бежать. Хотя чего тут бегать: какдонесутся шаги — в темноту отойти, и нет тебя.

— Не думаю, что маниак, — сказалЭраст Петрович своему слуге. — Я бы не стал исключать корысть как мотивп-преступления. Вот скажи, как по-твоему, глаза у жертв выколоты при жизни илипосле смерти?

Маса подумал, губами почмокал.

— У дзенсины и дзетотек посмертно, умусины есё при дзизни.

— И я пришёл к тому же в-выводу.

Сенька вздрогнул: откуда знают, что Синюхинпоначалу ещё живой был? Колдуны они, что ли?

Эраст Петрович повернулся к Будочнику:

— Скажите, Будников, были ли на Хитровкепохожие преступления, чтобы жертвам выкалывали глаза?

— Были, в самом недавнем времени. Одногокупчика, что на Хитровку сдуру после темна забрёл, порешили. Ограбили, башкупроломили, портмоне с золотыми часами взяли. Глаза зачем-то повырезали,крокодилы. А ещё раньше, тому с две недели, господина репортёра из газеты“Голос” умертвили. Хотел про трущобы в газету прописать. Он денег-часов с собойне брал — опытный человек и на Хитровке не впервой. Но кольцо у него былозолотое, с бриллиантом, с пальца не сымалось. Пришили репортёра, бестиимокрушные. Кольцо прямо с мясом срезали и глаза тоже выкололи. Вот какаяпублика.

— Видишь, Маса, — поднял палецкрасивый господин. — А ты говоришь, деньги исключаются. Это не маниак, этоочень предусмотрительный преступник. Видно, слышал б-басню о том, что упокойника на сетчатке запечатлевается последнее, что человек видел передсмертью. Вот и осторожничает: всем своим жертвам, вплоть до детей, вырезаетглаза.

Японец зашипел и заклекотал что-то по-своему —должно быть, заругался на душегуба. А Сенька подумал: больно много о себевоображаете, ваше высокородие или кто вы там. Не угадали, нет в Очке никакойосторожности, одна только бешеность от марафета.

— Картинка на глазу? — ахнул Будочник. —Чего только не удумают, аспиды уголовные.

— Басня — это непуравда, да? —спросил Маса. — Татоэбанаси?

Эраст Петрович подтвердил:

— Разумеется, чушь. Была такая гипотеза,но не нашла подтверждения. Тут ещё вот что интересно…

— Идут! — перебил, наклонив голову,Будочник. — Слыхали? Сидоренко, что у входа стоит, гаркнул “Здравия желаю,вашскобродь!” — это я велел ему глотку не жалеть. Через минуту, много две,здесь будут. Шли бы вы от греха. Далось вам, Эраст Петрович, это убийство. Илирасследовать будете?

— Нет, не могу. — Барин развёлруками. — Я в Москве совсем по другому делу. Передайте, что я говорил,Солнцеву и следователю. Скажите, своим умом дошли.

— Вот ещё, — презрительно скривилрот Будочник. — Пускай Иннокентий Романыч сами мозгой шевелят. И так всёноровят на чужом горбе в рай прокатиться. Ништо, ваше высокородие, я дознаюсь,кто это на Хитровке озорует, найду и своей рукой жизни лишу, как Бог свят.

Эраст Петрович только головой покачал:

— Ох, Будников, Будников. Вы, я смотрю,всё такой же.

* * *

Слава Богу, ушли наконец из проклятогоподвала. Вылезли на Божий свет у Татарского кабака, пошли к Ташке.

Она с мамкой в Хохловском переулкеквартировала: комната в одно окошко со своим ходом — для мамзельного ремесла.Так многие лахудры проживали, но только у Ташки на подоконнике что ни деньновые цветы, под стать хозяйкиному расположению. Скорик уже знал: если слевалютики выставлены, а справа незабудки — значит, всё у Ташки хорошо, песни поёти букеты раскладывает. А если, скажем, левкой и иван-чай, тогда с мамкойпособачилась или клиент сильно противный попался, и Ташке оттого грустно.

Сегодня как раз такой день был, да ещё сзанавески можжевеловая ветка свисала, на языке цветов значит “не рада гостям”.

Рада, не рада, а куда денешься, если насильнопривели.

Постучали, вошли.

Ташка на кровати сидела, мрачнее тучи. Семечкигрызла, шелуху в ладошку плевала. Ни “здрасьте” тебе, ни “как поживаешь”.

— Чего надо? — говорит. — Чтоза бакланов привёл? Зачем? Мало мне тут этой лахудры.

И в угол кивнула, где мамка валялась. Опять,поди, нажралась где-то пьянее грязи и после кровью харкала, вот Ташка ибесится.

Скорик хотел объяснить, но тут у него с рукяпонский пиджак соскользнул, на пол упал. Ташка увидала Сенькины скованныеруки, как с кровати спрыгнет — и на Масу. Ногтями ему в толстые щеки вкогтиласьи давай орать:

— Отпусти его, гад мордатый! Щёлкиповыцарапаю!

И ещё всякими разными словами, на которыеТашка была знатная мастерица. Сенька и то заморщился, а чистый господин такдаже глазами захлопал.

Пока японец одной рукой от мамзельки своюжёлтую красу оборонял, Эраст Петрович в сторонку отошёл. На Ташкину руганьсказал уважительно:

— М-да, вдали от родины отвыкаешь от силырусской речи.

Пришлось за японца заступаться.

— Ладно тебе, Ташка. Угомонись. Чего кчеловеку пристала? Помнишь, я тебе бусы дарил, зеленые. Целы? Отдай им, ихниеэто. Не то худо мне будет. — И вдруг испугался. — Или продала?

— Что я, лярва замоскворецкая, дарёноепродавать? — оскорбилась Сенькина подрунька. — Мне, может, никтобольше и не дарил ничего. Клиенты, те не в счёт. Бусы твои у меня в хорошемместе прибраны.

Скорик знал это её “хорошее место” — вподкроватном шкапчике, где Ташка свои сокровища хранила: книжку про цветы,хрустальный пузырь из-под духов, гребёнку из черепахи.

Попросил её:

— Отдай, а? Я тебе другое что подарю,чего хошь.

Ташка японца отпустила, просветлела вся.

— Правда? Я, Сень, собачку хочу, пуделябелого. На рынке видала. Пуделя, они знаешь какие? Они, Сень, на задних лапахвальс пляшут, через верёвочку прыгают и лапу подают.

— Да подарю, ей-богу подарю. Только бусыотдай!

— Ладно, не надо, не дари, —разрешила Ташка. — Это я так. Пудель такой тридцать целковых стоит, дажеесли щенок. Я приценивалась.

Вздохнула, но без особой печали.

Полезла под кровать, зад тощий задрала, арубашонка короткая, Скорику от людей стыдно стало. Вот какая девка бесшабашная.Подошёл, одёрнул.