Ташка там, под кроватью, погремела немножко(видно, не хотела при чужих все свои богатства доставать), потом вылезлаобратно, кинула Масе бусы:

— На, удавись, жадюга.

Японец поймал низку, с поклоном передалгосподину. Тот перебрал камешки, зачем-то погладил один из них, бережно спряталбусы в карман.

— Что ж, все хорошо, что хорошок-кончается. Уж вы-то, мадемуазель, передо мной ни в чем не виноваты. —Полез в карман, достал лопатник, из лопатника три кредитки. — Вот вамтридцать рублей, купите себе пуделя.

Ташка деловито спросила:

— Это каким же манером ты меня кобелитьсобрался, за три-то краснухи?

Если, говорит, так-то и так-то, то ясогласная, а если так или вот этак, то я девушка честная и гадостев этихтворить над собой не дозволяю.

Гладкий барин аж шарахнулся, руками заплескал:

— Что вы, — говорит. — Ничеготакого от вас мне не нужно. Это п-подарок.

Не знал он Ташку! Она подбоченилась:

— Ну и вали тогда со своими бумажками. Яподарки либо от клиента беру, либо от товарища. Раз кобелиться не желаешь,значит, ты мне не клиент, а товарищ у меня уже есть — Скорик.

— Что ж, мадемуазель, — поклонилсяей Эраст Петрович. — Такого товарища, как вы, лестно иметь всякому.

Здесь Ташка вдруг крикнула:

— Тикай, Скорик!

Кинулась на Масу и зубами его за левую руку, вкоторой конец прута!

Японец от неожиданности пальцы разжал, нуСенька к двери и рванул.

Барин ему вслед:

— Стойте! Я освобожу вам руку!

Ага, нашёл дурака. Как-нибудь самиосвободимся, без вашей помощи. За покражу-то от вас расчёта ещё не было.Станете мордовать, нет ли, про то нам неведомо, а все ж от непонятногочеловека, которого сам Будочник опасается, чем далее, тем целее — так Сенькарассудил.

Но Ташка-то, Ташка! Не девка — золото.

Сбежать-то Скорик сбежал, но теперь надо былои в самом деле как-то от железяки избавляться. Шёл, руки к груди прижимал, прутконцами вверх-вниз повернул, чтоб меньше в глаза бросался.

С Хитровки нужно было уносить ноги — даже неиз-за опасного Эраста Петровича, а чтоб знакомых в дурацком виде не встретить.Засмеют.

Зайти в кузню, где подковы куют, навратьчего-нибудь — вроде как кто из озорства или на спор железяку прикрутил. Вкузнях лбы здоровые. Может, и не такие уцепистые, как красивый барин, но ужкак-нибудь растянут, на то у них свой струмент имеется. Само собой не заспасибо — копеек двадцать дать придётся.

Тут-то и сообразил: а где их взять, двадцатькопеек? Последний пятиалтынный вчера “кроту” отдал. Или надуть кузнеца?Посулить деньгу, а после дать деру? Снова бегать, вздохнул Сенька. Кузнецы,если догонят, так отметелят своими кулачищами — хуже любого японца.

В общем, шёл, думал.

Поднявшись на Маросейку, увидал вывеску “САМШИТОВЪ.Ювелирные и златокузнечныя работы”. Вот оно, что нужно-то! Может, даст ювелирсколько-нисколько за серебряную монету из сумы, опять же копейки эти старинные.Не даст — часы Килькины заложить можно.

Потянул стеклянную дверь, вошёл.

За прилавком никого не было, но красивая птицапопугай, что сидела в клетке на жёрдочке, проорала противным голосом:

— Добррро пожаловать!

На всякий случай Сенька снял картуз и тожесказал:

— Доброго здоровьичка.

Хоть он был и птица, но, видно, с понятием.

— Ашотик-джан, опять дверь незаперта! — донёсся из глубины лавки бабский голос — чудной, спереливами. — Заходи, кто хочет!

Зашуршали шаги, из-за шторки выглянул человекнебольшого росточка, лицом смуглявый, с кривым носищем, на лбу вздет стеклянныйкружок в медной оправе. Пугливо спросил:

— Вы один?

Увидал, что один. Тогда побежал, зачем-тодверь на засов запер и только после повернулся к Скорику:

— Чем могу?

Да, такой огрызок железного прута не растянет,расстроился Сенька. А ещё про кузнечные работы написал. Может, у негоподмастерье имеется?

— Желаю кой-чего продать, — сказалСенька и полез в карман.

Ох, непросто это было, со стянутыми-то руками.

Попугай как заладит дразниться:

— Прродать! Прродать! Прродать!

Носатый ему:

— Помолчи, помолчи, Левончик. — АСеньке, оглядев с ног до головы, сказал. — Извините, молодой человек, но якраденого не покупаю. На то есть свои специалисты.

— Без тебя знаю. Вот, чего дашь?

И монету на прилавок шлёп.

Ювелир на Сенькины запястья покосился, однаконичего не сказал. А на серебряный кругляш глянул без большого интереса.

— Хм, ефимок.

— Кто-кто? — не понял Скорик.

— Ефимок, иоахимсталер. Монета нередкая.Они идут по два веса. То есть по весу серебра, помноженному вдвое. Ваш ефимок вхорошей сохранности. — Взял денежку, положил на весы. — Можносказать, даже в идеальной. Полноценный талер, шести с половиной золотниковвесу. Золотник серебра нынче — 24 копейки. Это получается… м-м… три двенадцать.Минус моя комиссия, двадцать процентов. Итого — два рубля пятьдесят копеек.Больше вряд ли кто-нибудь даст.

Два с полтиной — это уже было дело. Сенькаснова завернулся весь, полез в карман за чешуйками, высыпал на стойку.

— А эти чего?

Лепестков этих было у него ровно двадцать, ещёночью пересчитал. Плохонькие, конечно, копеечки, но если к двум с полтинойприбавить, это уж два семьдесят выходило.

Чешуйкам ювелир больше уважения оказал, чемефимку. Спустил со лба на глаз стёклышко, стал разглядывать одну за одной.

— Серебряные копейки? Ого, “ЯД”. Исохранность завидная. Ну, эти могу взять по три рубля штучка.

— По скольку, по скольку? — ахнулСенька.

— Поймите, молодой человек, — сказалювелир, взглянув на Скорика через стекляшку страшным чёрным глазом. — Предбунташныекопейки, конечно, не талеры и идут по другому курсу, но как раз недавно вЗамоскворечье вырыли очередной клад того времени, в три тысячи серебряныхкопеек, в том числе две сотни яузских, так что цена на них сильно упала. Нухотите, по три пятьдесят? Больше не могу.