Грис предложил воздержаться от легкомысленных комментариев, и художник, послушно кивнув, сосредоточился на портрете, над которым работал каждое утро в течение последних пяти дней. Некоторые из тех, кого ему доводилось писать, любили поговорить, другие предпочитали читать книгу или слушать музыку (на фонографе или в исполнении струнного квартета), но Грис просто смотрел перед собой и молча размышлял о чем-то своем. В отличие от многих, испанец попросил изобразить его предельно точно. Изрезанная шрамами шея, белизна волос, полные женственные губы, длинные ресницы, узкий нос, нависшее правое веко – все подлежало точнейшему перенесению на холст. Своеобразную красоту следовало воспроизвести без малейших изменений.

Два часа прошли в полном молчании. Затем испанец посмотрел на карманные часы.

Карло сообщил заказчику, что портрет почти готов, осталось лишь доработать стены комнаты и детали натюрморта.

Грис сказал, что ничего не имеет против.

– Bueno.

Художник спросил, следует ли изображать кружащих над гниющим натюрмортом мух.

Грис ответил, что его задача – полное соответствие действительности.

От миазмов частично защищал пропитанный виски платок, которым Карло прикрыл нижнюю половину лица (словно бандит), но за прошедшие дни вонь окрепла и теперь проходила любой фильтр.

Запахи разложения, казалось, не беспокоили Гриса, рассевшегося непринужденно в кожаном кресле. Каблуки его высоких сапог покоились на подставке, которой служила голова с искаженным муками лицом.

Из вспоротого крест-накрест вздувшегося живота трупа изливалось черное масло, украшенное кровавыми чешуйками и желтоватыми комочками застывшего жира. В этой жидкости прятались многочисленные серые скорпионы, три из которых еще шевелились.

Зачем понадобилось наполнять тело маслом и скорпионами, Карло не знал и знать не хотел. Натура есть натура, а его дело – изобразить ее в лучшем виде. Понаблюдав за новорожденными мухами, он соединил капли синей, желтой и зеленой краски с ложечкой обсидиановой[70], трижды перемешал и добавил чуточку льняного масла. Взяв получившуюся переливчатую черную смесь, художник нарисовал мушку на искусанном языке человека, навлекшего на себя гнев испанца. Под полотном, этим художественным отчетом о вскрытии, в двух дюймах от нижней границы, находилась табличка с названием:

«El Decreto de Gris» («Приговор Гриса»).

Название портретируемый выбрал сам.

Брент оцепенел и впал в ступор. Голову наполнили странные, словно из пьяного сна, видения. Он ткнул кулаком дерево, но отрезвление не пришло.

– Черт.

Ковбой стер кусочки коры и сок с покрасневших костяшек и, подняв голову, посмотрел на Щеголя.

– Прошу прощения. – На правом плече Натаниэля пристроилось солнце, огненный эполет, выжигавший Бренту глаза. – Я подумал, что вам стоит знать, что именно сказал мистер Бонито.

– Мне и нужно было услышать все как можно точнее.

– Прошу прощения.

Ковбой отвернулся к костровой яме. Над меркнущими угольями поднимались ленивые струйки дыма. Неподалеку, завернувшись в изъеденные молью одеяла, спали отец, брат и негр. За окружавшими лагерь деревьями высились десять горных вершин, прозванных Гран-Манос[71]; где-то там томились в плену две белые шлюхи, бывшие, возможно, сестрами Брента.

– Мексиканец назвал их по имени? – Ковбой не хотел верить, что его сестры – наркоманка и одноногая пьянчуга. – Может, это какие-то другие женщины…

– Хозяин места, где их держат, – человек, которого вы ищете.

– Грис?

Щеголь кивнул.

– Ладно.

Брент еще не решил, стоит ли рассказывать отцу и брату о состоянии обеих женщин.

– Мне очень жаль.

– Бонито насиловал их?

Щеголь ответил не сразу.

– Он не делился со мной такими подробностями.

– Вы же были там, – проворчал Брент. – Играли с ним несколько часов. И у вас не сложилось мнение о нем? Что он за человек? На что способен?

– Ему было неприятно говорить об этом. Он не хотел…

– Но все-таки сказал! Знает, что их удерживают насильно, но все равно дал вам свою рекомендацию… чтобы вы тоже… – Брент не смог договорить. – Будь он проклят, этот краснокожий коротышка.

– Сочувствую.

Запас уклончивых реплик, очевидно, иссяк, и Щеголь положил руку на плечо Бренту. Солнце скрылось за выросшей внезапно горой, которой оказался Джон Лоуренс. Брент сбросил с плеча руку Натаниэля.

– Не надо меня трогать.

Такого явно выраженного недовольства джентльмен не ожидал.

– Где мои ангелочки? – спросил старик голосом человека, преодолевшего расстояние намного большее, чем три ярда.

– В месте, которое называется «Catacumbas», – ответил Брент. – Щеголь отправится туда сегодня вечером.

С растрепанной бороды главы семейства сыпался пепел.

– И мы пойдем за ним.

– Да. – Брент надеялся, что отец не станет расспрашивать Щеголя и не узнает ужаснувших его самого деталей.

Старик зашагал прочь, но солнце, затянутое плотными облаками, уже не вернулось.

Брент взглянул на Стромлера.

– Вам бы лучше поспать. Под фургоном прохладнее.

Высокий джентльмен широко зевнул и кивнул.

– Сначала соберу кое-что.

* * *

Брент призвал на помощь брата; они вытащили из фургона черный сундук, перенесли его на другую сторону холма и поставили на попа. Внутри темницы что-то упало.

Ковбой отошел к кустам, вытащил член (который после долгого дня в седле вонял, как перепрелый овощ), оросил треугольные листья и бросил через плечо:

– Вытащи затычку.

– Меня вырвет… И без того голова ходуном ходит, и во рту кислятина.

– Пропади ты пропадом со своим виски. – Брент застегнул штаны и подошел к брату. – Еще раз увижу с фляжкой – надаю так, что себя не узнаешь.

– Силенок не хватит.

– Всегда хватало.

– Раньше, когда мы были помоложе, – да, хватало. До того, как ты стал гуртовщиком. Теперь я вырос и понимаю, что и как. Знаю, кто я и кто ты. – Стиви самодовольно ухмыльнулся.

Бренту выражение на лице брата не понравилось.

– И кто же, по-твоему, я?

– А ты поди да спроси свою бывшую невесту. Поинтересуйся у Джейни Дилл, что такое…