Трое пассажиров расслабились и дремали, надвинув на глаза шляпы.

– Путешествие неблизкое, – сообщил Бонито.

Натаниэль прислонился к стене и вытянул ноги.

– Хотите посмотреть фотографии моих детей? – Метис потянулся к карману. – У меня с собой снимок Бенито с последнего дня рождения…

– Я очень устал. Может быть, покажете их мне на обратном пути?

– Si. Посмотрим потом. – Хуан Бенито вынул из кармана пустую руку.

Натаниэль коротко кивнул и закрыл глаза, чтобы не видеть обиженное лицо спутника.

Кони шли легким галопом. Под колесами похрустывал гравий. Утомленный гринго, наверное, уснул бы, но он был озабочен собственной безопасностью, и его глодала тревога за попавших в рабство женщин, Штукаря (который ему нравился), Брента (парня простоватого, но доброжелательного), Джона Лоуренса (его он жалел и боялся) и Хуана Бонито. Фонари погасли, равнина превратилась в темный океан.

– ¡Alto, muchachos, alto![75] – прикрикнул на коней Убальдо. Животные заржали и сбавили ход. – ¡Alto!

Пассажиры выглянули наружу. Пейзаж остановился. Лошади успокоились. В голове у гринго мелькнула неожиданная мысль: а что, если ограбят или убьют?

Прошлепали сапоги. За окном появилась неясная фигура. Деревянный Нос сказал пассажирам потушить сигары.

Уж не обнаружил ли Убальдо Плагфордов или индейца?

Встревоженный, Натаниэль спросил, не случилось ли что.

– Он всегда так делает. Проверяет, нет ли бандитов, – ответил Бонито. – Кое-кто знает, что в таком дилижансе ездят богатые люди.

Поднеся к правому глазу подзорную трубу, Убальдо медленно обвел цепким взглядом Нуэва-Вида, равнину, темные рощи и облака. Возница замер, как замерли в радужном стекле вершины на севере, похожие на сжимающуюся кисть.

Натаниэль спросил у возницы, не заметил ли он что-то подозрительное.

– Нет. – Деревянный Нос сложил трубу. – Я осторожный. – Он поднялся по лесенке. – ¡Vamos, muchachos![76].

Фонарей зажигать не стали, и дилижанс покатился дальше темной тенью. По темно-серому фону равнины скользили черные силуэты камней, веток, кактусов и юкки, а в далекий горизонт вгрызались мрачные горы. На растягивающемся вширь хребте появились два выточенных из оникса кинжала, оказавшиеся при внимательном рассмотрении громадными впадинами, и смятое перекати-поле, бывшее в действительности высохшим лесом. Горы росли на глазах; Натаниэлю казалось, что сам он как будто съеживается.

Щелкнул хлыст.

– ¡Mas rapido![77] – призвал возница.

Перестук копыт ускорился, и черные силуэты понеслись вытянутыми кляксами. Оставалось только удивляться, как лошадям удается поддерживать такой ход на плохо освещенной равнине.

– Беспокоиться не о чем, – заметил опытный метис. – Кони могут идти здесь с завязанными глазами и даже не споткнутся. Дорогу они знают.

Натаниэль кивнул, но заверения Бонито не убедили его, что мчаться через пустоши темной ночью с такой скоростью безопасно. Даже на знакомом маршруте лошадь могла споткнуться о камень или оступиться на рытвине и грохнуться на землю, увлекая за собой всю упряжку и переворачивая экипаж. Каждая неровность, каждый толчок отзывались прикосновением ледяного пальца к животу гринго. Он даже подозревал, что отодвигающие линию волос залысины завоюют себе немалые новые территории к тому времени, когда он вернется, наконец, в Лизвилль.

Навстречу дилижансу стремительно бежали горы.

– Тут есть горловина, – сказал Хуан Бонито. – Мы в нее въезжаем.

Натаниэль кивнул и прислонился к спинке сидения. Справа и слева от грохочущего экипажа по серому полотну проносились неясные вытянутые формы.

– ¡Hombres, cuidado![78] – предупредил сверху возница.

Пассажиры пристегнули кожаные ремни, свисавшие с потолка, и гринго последовал их примеру. Дилижанс накренился. За окнами взметнулись и сжались каменные стены.

Снова щелкнул хлыст.

– ¡Muchachos!

Сила притяжения вцепилась во внутренности Натаниэля.

Соблазнительная загадка декольте Мариэтты сделалась еще соблазнительнее, когда барменша наклонилась к Умберто Кальесу и запечатлела на его лысине поцелуй, похожий на благословение.

Выпрямившись, красотка похвалила музыканта за выступление, закончившееся полчаса назад. Умберто сел за свой любимый столик в задней комнате и, указав на гитарку, заметил, что особенным звучанием его песни обязаны этому инструменту.

Мариэтта коснулась пальчиком его горла, мягко провела к губам и сказала, что самый важный инструмент – вот это.

Там, у рта, пальчик и задержался, то ли приглашая к чему-то, то ли чего-то ожидая.

Огни в баре погасли, звуки стихли; Умберто видел лишь лицо стоящей над ним женщины, словно спустившейся только что с небес прямиком в Нуэва-Вида. Сердце ухало, в штанах набухало, теплый свет разливался в крови. Барменша подалась вперед, и волнительная тайна стала еще волнительнее.

Почувствовав опасность, верный супруг, пятидесятилетний мужчина отодвинул стул и поднялся.

Мариэтта спросила, почему он отстранился. Думая о жене и дочерях, Умберто запнулся.

– ¿Crees que soy bonita?[79]

Музыкант сказал, что она прелестна, опасно прелестна.

Мариэтта прижалась губами к губам Умберто и соединила их рты своим гибким язычком. Еще будучи восемнадцатилетним, быстрым и крепким, с длинными темными волосами, заплетенными в косу до пояса, искусный музыкант познал все – но был слишком умен, чтобы привязывать себя к одному городу или одной женщине.

– P… por favor… – с мольбой произнес Умберто, отказываясь от поцелуя, тепла и юности, предлагаемых Мариэттой. – Por favor. – Он посмотрел в ее одурманенные глаза, извинился, взял футляр с инструментом, отступил и, откинув клетчатое одеяло, нырнул в ночь, где прохлада превратила покрывавший лицо пот в липкое масло. Беглец взглянул на тлеющую штукатурку, под которой скрывалось небо и, обратившись к Господу, спросил, почему именно сегодня барменша повела себя так настойчиво.

За вопросом последовала тишина. Артист вынул из кармана голубой рубашки платок, вытер охлажденное лицо и ощутил на шее нежный мягкий поцелуй. Сердце снова ударилось о ребра.