Мне кажется, или всадник пытается найти оправдания своим действиям? Но это означало бы, что он раскаивается и сожалеет о содеянном, а я точно знаю, что такого быть не может.

Я еду молча, уставившись прямо перед собой, взгляд падает на ржавую стиральную машину на обочине дороги.

– Что, неужели для меня не нашлось ни единого язвительного слова? – спрашивает Мор спустя полчаса, так и не дождавшись, что я заговорю. – Признаюсь, я почти разочарован.

Чего он от меня хочет? Разве мало ему, что каждая, каждая такая остановка убивает что-то внутри меня?

Я продолжаю молчать, даже когда Мор подъезжает к дому, на этот раз примостившемуся среди десятков других, лепящихся друг к другу. Внутри никого, но даже это не утешает, слишком уж я подавлена.

Мор соскакивает, он кажется ужасно раздраженным. Я покорно спешиваюсь следом, не дожидаясь его помощи. Он уже подходит к крыльцу, в тусклом свете поблескивают доспехи.

Занеся ногу, Мор пинает дверь. Он входит, не дожидаясь меня, но я уже знаю: если попытаюсь бежать, вмиг догонит. Наверное, он даже хочет, чтобы это произошло.

Едва я успеваю войти в пустой дом следом за Мором, он поворачивается ко мне.

– Почему ты не разговариваешь со мной?

А ведь недавно только и мечтал, чтобы я заткнулась. Но тогда всадник еще не знал, что ехать в одиночестве – не лучший вариант.

– Не хочу с тобой говорить, – отвечаю я коротко.

В два шага он оказывается рядом и хватает меня за подбородок.

– Если мне не изменяет память, – он постукивает пальцем в такт словам по моей щеке, – я взял тебя в плен не потому, что ты этого захотела.

Я кривлю губы в горькой усмешке, но возражать у меня не хватает духу.

Злой, как черт, Мор выпускает мой подбородок.

– Ладно. Дуйся, если угодно, смертная. Но это ничего не изменит. Им все равно предстоит умереть.

Зачем он снова и снова говорит об этом?

Я тру виски.

– Ты хотел, чтобы я страдала, и я страдаю. Так что ты победил, можешь радоваться, а меня оставь в покое, – наконец говорю я.

Взгляд Мора леденеет.

– Твои страдания еще не начались, смертная. Все может быть хуже. Намного хуже.

Не сомневаюсь, что он может такое организовать, но сейчас меня это реально не волнует.

Понурившись, я иду в дом. Единственное, чего я хочу – найти пустую комнату подальше от всадника, чтобы лечь, свернуться калачиком и постараться убедить себя, что не вижу их лиц каждый раз, как закрываю глаза.

Уже почти на пороге я приостанавливаюсь.

– При всей твоей справедливости, – говорю я через плечо, – ты просто бессердечный ублюдок.

Я уже привыкла к необходимости красть вещи у жертв Мора. Каждый раз, когда мы вламываемся в чье-нибудь жилище, я именно этим и занимаюсь. Сплю в их кроватях, ворую их еду и воду, одежду, а если они имели несчастье задержаться дома, то и их время. Мор может забрать их жизни, а я забираю все остальное.

И я начинаю относиться к этому спокойно – словно так и должно быть.

На следующее утро я выползаю в кухню, по пути обратив внимание на лыжные ботинки и висящие на стене допотопные лыжи. На улице льет дождь, струи с силой хлещут в окна, ветер едва не ломает деревья.

Я потираю замерзшие руки, радуясь, что Мор успел развести огонь. Хоть на улице и жуть что творится, здесь тепло и даже уютно.

Шум дождя почти не слышен за доносящимся из ванной плеском льющейся воды. Красавец-чудовище не может обойтись без своих чудовищных купаний.

Купаний в ледяной воде, отмечаю я мысленно, роясь в кухонных шкафах. Здесь нет электричества – а значит, и горячей воды.

В желудке урчит – со вчерашнего дня в нем не было и маковой росинки. Я открываю шкафы один за другим. В итоге нахожу пару банок маринованных огурцов, консервированную фасоль и заплесневелую луковицу.

Объедение.

На кухне есть холодильник, но вряд ли он работает, тока-то нет. Впрочем, никогда не знаешь, чего ждать от людей – некоторые переоборудовали холодильники в старые добрые ледники.

Я открываю дверцу и…

– Ого!

Самогон. Ряды и ряды самогона. Я недоверчиво разглядываю бутылки.

Из любопытства беру с полки одну, открутив крышку, нюхаю.

И морщу нос. Это не просто самогон, а паршивая сивуха.

– И ты еще хочешь, чтобы я по доброй воле согласился пить ваши напитки.

Взвизгнув от неожиданности, я подскакиваю и роняю бутылку. Всадник, стремительно, как молния, бросается вперед и ловит ее, спасая нас обоих от душа из этой перебродившей мочи.

– Осторожнее, Сара, – он выпрямляется и ставит бутылку на ближайшую полку.

Его голос такой выразительный, низкий, раскатистый, и мое имя звучит интимно и экзотично… Ненавижу себя за это, но мне нравится, как оно звучит в его исполнении.

С мокрых волос Мора капает вода, и я ловлю себя на том, что разглядываю сначала потемневшие пшеничные пряди, потом переключаю внимание на высокие скулы, где капельки ледяной воды словно нежно целуют кожу. Опускаю глаза и вижу его рот, красиво очерченные губы.

При виде этих губ начинают гореть щеки.

Не догадываясь о моих мыслях, Мор обходит меня, с интересом осматривает кухню. Стоя босыми ногами прямо в луже (натекла, когда растаял лед), он заглядывает в холодильник.

– Выбор не слишком велик, – комментирует он, передвигая бутыли. И тут я вижу…

– Бог ты мой! Пирог!!!

От него мало что осталось, и он постарше моего дедушки, а я нарушу как минимум три правила этикета, приложившись к нему до полудня – но мне по барабану! Вы что, это же пирог!

Так что я бесцеремонно отодвигаю стоящего на пути Мора и хватаю блюдо. При ближайшем рассмотрении выясняется, что пирог яблочный (мой любимый, так что ура), и осталась от него примерно четверть. Что ж, нормально, девушка вполне может позволить себе эту порцию без зазрения совести…

Всадник внимательно наблюдает, как я ставлю пирог на кухонный стол, оставив его без присмотра лишь на несколько секунд, чтобы поискать вилку.

Мор ходит за мной по пятам. Он первым выхватывает вилку из ящика и возвращается к столу.

– Что ты задумал? – спрашиваю я, когда он садится напротив меня с вилкой в руке.

Мор всматривается в мои губы, потом отвечает.

– Ты ведь хотела, чтобы я попробовал человеческую еду.

Я перевожу взгляд с пирога на его вилку.

– Ты серьезно?

Кажется, он решил сгладить таким способом вчерашнюю размолвку. От этой мысли вся моя радость улетучивается.