привлечь к себе ненужное внимание. Вдруг в их воспалённом мозгу возникнет вопрос – кого я трахаю, если не шлюх?

Твою мать, да. Что тут ещё добавить?

– Шлюхи? – брезгливо кривлю губы.

– Не, ты чё? Эскортницы. Элитные. Вот эта в час двадцать кусков берет.

– Баксов?

– Нет, тугриков, – ржёт Лёшка. – Не тупи. Иди к папочке, красавица.

У красавицы на мой вкус сильно перекачаны губы. Хотя сиськи ничего, да. Она падает рядом со мной на диван. Что-то мурлычет в ухо… Лёха, который так старательно меня спаивал, в итоге сам нажрался до поросячьего визга. И, кажется, ничего уже не соображая, едва ли не раскладывает девку на столе с закусками.

– Пойдём от них… – смеётся тёмненькая. – Здесь есть, где уединиться. Ты, наверное, устал. Хочешь, я тебе массаж сделаю?

Мне просто нужно это сделать. Вот и всё. Хотя бы вспомню, как оно… Всё ж мужик – тварь неприхотливая. Стоит ручке скользнуть в клапан ширинки, как член будто по команде встаёт. И не колышет его будто, что всё не то и не так: взгляд, голос, эта потаскушья развязность… Даже запах не тот. Слишком сладкий, навязчивый до отвращения. Чтобы он не так бил мне в нос, стаскиваю девку на пол и известно чем затыкаю удивлённо приоткрытые губы. А потом, закрыв глаза, долблю влажный жар рта, представляя совсем другую… Хватает меня ровно на пару минут. Всё. Дело сделано. Девка профессионалка, как нас работает. Чувствую себя измученным, будто она из меня жизнь высосала, а не вот это вот всё…

Возвращаюсь к столу лишь за тем, чтобы предупредить – я уматываю. Эскортница увязывается за мной. По-хозяйски обнимает за пояс, и, прижав к уху свои вареники, ставшие ещё больше, после всего, что я с ней провернул, шепчет:

– Ты ширинку не застегнул.

Опускаю глаза. Упс, и правда. Дёргаю язычок молнии, выпрямляюсь и наталкиваюсь на Женькин полыхающий взгляд.

Глава 12

Евгения

Боль бьет наотмашь. Безжалостно. Так, что в ушах начинает звенеть. Я уже не слышу ни музыки, ни пьяного смеха Саврасова. И не вижу ни-че-го. На секунду пульсирующий свет стробоскопов меркнет и вокруг меня смыкается абсолютная непроглядная тьма. В ней кажется, что рассвет никогда не придёт. Звёзды взорваны.

– Евгения Александровна! – на удивление сильный голос Горозии проникает даже сквозь парализовавшее меня онемение. И я будто попадаю в воронку исходящей от него энергии – меня подхватывает, несёт куда-то на скорости, превосходящей скорость света, и, наконец, вышвыривает на поверхность. Мои глаза потрясённо расширяются. Он строго смотрит на меня, задыхающуюся, из-под бровей. В выедающей глаза пульсации света я совершенно точно не могу рассмотреть его лица, но нутром чую молчаливое предупреждение: «Соберись! Соберись, мать его, на тебя смотрят!»

– Салют. Кажется, я пропустила всё веселье.

Необходимость улыбаться причиняет мучительную физическую боль. Ощущение, что я в центрифуге, усиливается. Меня швыряет от стенки к стенке так, словно ко всему прочему я ещё и пристегнуться забыла. Я совершенно не понимаю, как мне спастись. Какими средствами? Где эвакуационный выход, где моя кислородная маска, где грёбаный спасательный жилет?! Что-нибудь. Хотя бы что-нибудь, господи!

– Мы уж тебя и не ждали, Евгения Александровна.

– У меня амнистия. Сергей решил посидеть с ребёнком, и мой вечер неожиданно освободился.

– Вот как… Что ж… Лёшка! Алексей-твою-мать-Степанович! Наливай, говорю. Народ подтягивается.

Саврасов, пьяно ухмыляясь, наполняет бокалы, половину проливая походу. Я веду глазами по залитому пятьсотдолларовым шампанским столу. По наполовину опустошённым тарелкам с закусками. Разводам белого порошка. Одурманенным гостям. Мелькает даже мысль самой закинуться чем-нибудь эдаким, но я сразу же её отметаю, какой бы привлекательной она ни была. Мне чужд этот вайб. Я здесь вообще чужая. Потому и не хотела идти, когда Саврасов меня позвал. А потом передумала. Сейчас вот гадаю – какого чёрта? Прихорошилась, надела кожаные штаны в обтяжку, шёлковый на узких бретелях топ и умопомрачительные шпильки. Зачем? Чтоб затолкать Горозии в глотку его же слова о том, что я ему, видите ли, не нравлюсь? Дабы щёлкнуть его по носу, прокричать в его надменную морду: «Э! Дядя, открой глаза!»?

Ну что ж я за дура-то такая? На что надеялась? Когда поумнею? Когда вы-ле-чусь?

Тёмненькие? Вот, выходит, какие ему нравятся… Я всё гадала. Непонятно, правда, зачем. Жена у него тоже была брюнеткой.

Отсидев положенную приличиями четверть часа, под шумок ухожу. Неторопливо шагаю к двери из нашей VIP-лоджии с самым лучшим видом на танцпол. Ускоряюсь в коридоре, а по переполненному залу уже почти не бегу.

– Стой!

Твою мать! Он едва касается моего запястья, можно запросто вырвать руку и пойти дальше, но… сил уже нет даже на это.

– Что такое? – из-за музыки приходится орать.

– Ты… Жень, ты в порядке?

– В полном. Только несколько переоценила свои силы. На веселье их, как оказалось, не хватило.

Горозия от души сыплет ругательствами. Ведет по отросшему ёжику на голове пятернёй. Следом наклоняется и, с силой меня на себя дёрнув, задевая губами ухо, рычит:

– Я не мог отказаться. Ты же понимаешь. Это… вызвало бы много вопросов. Нельзя было рисковать.

Десять из десяти, Евгения Александровна. Кажется, ты за сегодня заслужила «Оскар». Вон какой эффект произвела твоя игра. Надо же!

Он отстраняется, приковывает меня к себе каштановым взглядом. И ведь самое поганое, что я понимаю – он прав. Но… какого чёрта? Что это для меня меняет? Каких ещё уступок, каких жертв потребует моя больная к нему любовь? Что ещё я должна буду сделать? Сколько раз еще понять? И простить.

Не находя слов, начинаю медленно от него отдаляться, пятясь, как краб. Пусть расценивает это как хочет. Я сейчас не только говорить не в силах, я даже внутри себя ещё не разобралась. И искренне не понимаю, как теперь жить. Я давно не понимаю, а теперь – особенно. И боль эта… Эта чёрная лютая ревность, которую я не могу заткнуть его злыми: «Нельзя было рисковать».

Выхожу из клуба в блаженную тишину. На улице даже ночью невыносимо жарко.