– Как? А отоспаться? – вопрос понятен, водитель наверняка думал, что после такого загула я не скоро приду в себя. А оно вон как вышло.

– На том свете отоспимся, Вань.

Что-что, а сконцентрироваться на работе я умею. Проходит по меньшей мере два часа, прежде чем я выныриваю из очередных бумажек. На сегодня у меня запланирована ещё одна важная миссия. Делаю глубокий вдох и иду к Воскресенской.

– Евгения Александровна на месте?

– Нет. Ещё не было.

В башке проносится пугающая мысль, что всё… Я-таки достал её. Но на смену ей тут же приходит другая: да, нет, быть такого не может! Просто Евгения Александровна свято верит, что может приходить на работу, когда ей вздумается.

– Доброе утро.

Оборачиваюсь. Она во всё тех же вчерашних блядских штанах. Только вместо топа гораздо более консервативная рубашка. Я бы мог подумать, что это специально такая модель. Модный нынче оверсайз, ага. Если бы не пуговицы, застёгнутые на другую сторону. Это мужская рубашка. И будь я проклят, если она не из гардеробной «тоже Сергея».

Ах ты ж маленькая… мстительная… сучка.

Я сощуриваюсь, будто наводя резкость. Изнутри поднимается гадкое, как содержимое выгребной ямы, чувство. Которое я даже не хочу анализировать.

– Я ждал от тебя информацию ещё полчаса назад.

– Извините, – пожимает плечами, – я не надеялась увидеть вас в такую рань сегодня.

– А надо было. У нас полно работы. Пошли… Покажешь. Надеюсь, всё готово?

– Угу.

За нами наблюдают камеры и секретарша-шпионка. А я какого-то чёрта не могу удержать скопившееся внутри дерьмо. Меня буквально подмывает её встряхнуть и… Не знаю, что.

Проходим к ней в кабинет. Совсем не такой, надо заметить, как мой. Более уютный и маленький. Воскресенская неторопливо отставляет сумочку. Вчерашний клатч. Который, как и эти штаны, просто кричит: смотрите, я не ночевала дома! Тянется, чтобы включить комп.

– Я выпью кофе, а то никак не проснусь.

А это, надо полагать, намёк, что вне дома ей было не до сна.

Похер на камеры. Хватаю её за руку и предупреждающе рычу:

– Осторожнее. Ты по краю ходишь.

– Мне не привыкать, Сергей Зуробович. Я по краю сколько хожу? Дай бог памяти.

И всё. Она меня опять в два счёта уделывает. Я разжимаю пальцы и бросаю взгляд на часы:

– Так, я вспомнил, что у меня сейчас с Царёвым встреча. Вы не против это, – киваю на бумажки, – обсудить за обедом? – И снова возвращаюсь взглядом к ней, без слов давая понять, что нам предстоит обсудить не только бумажки, но и то, что уже давным-давно назрело.

Глава 14

Евгения

Я часто размышляю над тем, каким бы человеком стала, не погибни мой родной отец. Я о нём в принципе довольно часто думаю… Представляю, каким он был. Гадаю, уж не на него ли я похожа, потому как совершенно понятно, что с матерью у меня нет ничего общего. В кого-то ж я должна быть? Это удивительно: я не видела своего отца в сознательном возрасте и абсолютно не знала, но подчас мне его как будто бы не хватает. И в своих фантазиях я до сих пор иногда представляю, как с ним говорю. Как он мне, глупой, что-то советует.

А вообще то, что я узнала о его существовании, – чудо. Мне никто не собирался говорить, что моим отцом был вовсе не Воскресенский. У того был на этот счёт какой-то пунктик. Александр Николаевич словно хотел стереть из памяти то, что моя мать принадлежала другому. Как мне потом удалось узнать – его лучшему другу и партнёру по бизнесу, который они начали в девяностые. Воскресенский дела всё, чтобы стереть даже память о моём отце.

О том, что я Воскресенскому не родная, я узнала от его ненаглядного сыночка. Макс был старше меня на пять лет. И потому он ещё помнил свою родную мать, помнил жизнь, когда меня с мамой в их трёшке ещё не было. Конечно, правду он мне поведал вовсе не из каких-то добрых побуждений. Напротив, Макс наделся, что она причинит мне боль. Свой рассказ он сопровождал гаденьким смехом и новым оскорблением – «подкидыш». Тогда я ещё не научилась отстраняться от его издевательств, но в этот раз Макс промахнулся. Его слова не достигли цели. Я не расстроилась, что Воскресенский мне не родной, всё было с точностью до наоборот. До этого я жила в каком-то когнитивном диссонансе. Я не понимала, почему он меня не любит, и из кожи вон лезла, чтобы эту самую любовь заслужить. Когда я узнала, что я ему на самом деле не дочь, всё, наконец, прояснилось. Не любит? Ну, понятно. Он же мне не отец. С чего бы ему меня любить? И как-то даже проще стало. Я испытала невероятное облегчение. Будто неожиданно затянулась застаревшая воспалённая рана.

И только одно меня во всём этом расстраивало: никто не желал со мной говорить об отце. Всё, что мне удалось узнать, это то, что он приехал из какой-то глубинки и стал случайной жертвой бандитских разборок, на которые девяностые были богаты. Даже его могилу мне пришлось искать самостоятельно. Мать не соизволила показать, а может, за прошедшее время она вообще забыла, где та находится, да стеснялась признаться. И как раз это я совершенно не могла понять. То есть… ладно, можно представить, как тяжело ей было остаться одной с новорождённой дочерью, без мужа и средств к существованию. В таких условиях кто бы стал её осуждать за скоропостижный брак и извечный страх остаться снова ни с чем, из-за которого она Воскресенскому буквально в рот глядела? Но то, что мать так легко забыла отца… Я лично ей не простила. Как не простила и холодной отстранённости ко мне.

Так вот, это я к чему? В ситуации с Горозией я тоже часто обращаюсь к папе. Мне почему-то кажется, что там, где он сейчас есть, он одобряет то, что я делаю. Что преданность для него не пустой звук. Что он сам поступил так же.

Конечно, я также осознаю,