При этом в России мало кто из начальствующих монахов сам проходил этот путь, не понимая его сути, поэтому сам этот процесс здесь для послушников более травматичный. Тут именно тот случай, когда дьявол кроется в деталях, и знание нюансов составляет половину старческого делания. Но в любом случае монашество – это договор, подписанный кровью распятого Христа. Монах умер для мира. Думаю, что трансформация может проходить и в вовсе безблагодатном коллективе, если у послушника серьёзный подход и правильное понимание самой системы.

Я не очень-то доверяю обиженной православием публике. Объясняю: обиженные эти плачутся, что нет в обителях-де «любви». На мой взгляд, эти обиженные имеют в виду «людей-вкусняшек». Знаменитая елейность духовников связана именно с этой потребностью верующих. Они любят зайти в храм и пососать сладенького попа, как леденец на палочке. «Ах, какой хороший батюшка, – говорят потом такие люди, – сколько в нём любви!» При ближайшем рассмотрении от «леденца» обычно остаются кожа да кости с ливером, наполненным таким же дерьмом, что и у остальных. Но при соблюдении дистанции иллюзию «вкусняшности» можно сохранять долго, как влюбленность. Православные постоянно мигрируют по городам да весям, обителям и храмам в поисках людей-вкусняшек. Поэтому я и не верю обиженным. Они ринулись в монастыри в поисках «людей-вкусняшек», ринулись за сладкой едой. А монастырь – это школа, где этих «вкусняшек» готовят. То есть ты хотел поесть досыта «любви», а тебя в еду начали превращать.

Гордость в православии – это страшный жупел, одеяние самого диавола, «ищущего кого поглотити», и самый часто наклеиваемый православным на оппонента ярлык. Причём ярлык этот клеится во всех случаях – гордость есть универсальное и действеннейшее обвинение (против лома нет приёма), которое можно опровергнуть лишь так называемым смирением, то есть театральным уклонением от спора. Говорю «театральным», поскольку смирение действенно только при зрителях. В качестве примера приведу реальный случай в монастыре Филофей на Афоне с игуменом Ефремом, который сейчас подвизается в США. В этом монастыре сохранилась древняя святогорская традиция: игумен являлся в то же время и духовником с правом налагать епитимью.

В Филофее был принят обычай публичного покаяния, когда провинившийся брат падал ниц перед выходящими после вечерни из храма отцами и вслух просил прощения за свой грех. Однажды игумен узнал на исповеди от одного брата, что тот занимается тайноядением и ест «далмадаки» – голубцы, завернутые в виноградные листья. – Что ж ты, брат? Разве тебе не хватает трапезы и керазмы? Сегодня после вечерни будешь делать мета́ния перед отцами, говоря: «Простите меня, отцы и братья, я чревоугодник». Тебе понятно?

Послушник оказался, однако, твердым орешком. – Нет, я этого делать не буду. В других монастырях это не принято. – Послушник после своего наглого выпада ожидал, что игумен накричит на него или прогонит прочь, но тот лишь ласково отпустил его, а вечером сам лично взял на себя его грех. После вечерни он пал ниц перед входящими в трапезу братьями и прилюдно просил прощения. Это так поразило послушника, что тот после этого совсем исправился и перестал нарушать волю игумена, также и остальные братья убедились в святости Ефрема. Подобный благочестивый перфоманс только утвердил мнение братии об игумене как о святом человеке, и Ефрем это прекрасно знал. Однако здесь должна присутствовать определённая гибкость характера и внутреннее спокойствие, а также такие поступки несут определённый репутационный риск. Если перфоманс не «зайдёт», всегда могут обвинить в прелести. На Афоне прельщённых обвешивали раньше колокольчиками и водили по горе, чтобы другим неповадно было строить из себя святого. Так что смирение – это не просто «опустить гриву», но умение изменить своего собеседника с помощью этого скифского мнимого отступления. Для этого талант надобен.

В суровом российском социуме, если ты будешь наклонять гриву и «смиряться» перед каждым манипулятором, сразу попадёшь на самый низ пищевой цепочки. Хороший манипулятор прекрасно понимает, что своим дурашливым смирением ты хочешь доказать неправоту его слов, принимая их за правоту. И этим хочешь возвыситься при помощи пестуемого благонравия. Наглые манипуляторы обязательно воспользуются этим, чтобы просто утвердить моральную власть над тобой, и начнут язвить по каждому поводу. А когда ты начнёшь брыкаться (а по слову Паисия Святогорца любая, даже самая смиренная лошадка начнёт брыкаться, если её перегрузить), станут обвинять в лицемерии, мол, строит из себя святошу. Путь смирения нелёгок, как путь добровольного батрака. Не факт, что ты сможешь его пройти. Я, например, где мог смиряться, смирялся, где не мог – «отрывался» на собеседнике. Ничего страшного в этом нет. В познании своей немощи. Не согрешишь, не покаешься – не покаешься, не спасёшься. Впрочем, я не отрицаю, что как благое качество смирение всё же существует, однако понимаю его не так, как понимает большинство отечественных православных. Раньше я делил смирение на смирение-делание и смирение-дар. Сейчас пришёл к выводу, что человек, собственно, не меняется, но может найти своё место в каком-либо обществе. Тогда конфликтных ситуаций будет меньше, а человек станет спокойнее и «смиреннее». Это как почтальон Печкин – был злым, пока велосипеда не было. Многие находят какое-нибудь послушание по душе или подымают свой статус и через это успокаиваются. Но такое место надо ещё заслужить.

Также смирение – это внутренняя сила индивида, своего рода благородство. Такое смирение-сила снисходительно и привлекательно для окружающих. Это спокойная поступь льва, а не склонённая шея собаки перед более сильным псом. Такое смирение неотделимо от внутреннего достоинства. Но в российском православии почти нет понимания христианского достоинства – упор делается на смирение-делание. Как говорил один монах, топча свою скуфью – покуда тебя не вытопчут, как скуфью, и не раздавят в тебе любое «я», не возьмётся в тебе смирение. То есть гордость здесь фактически символ личности, которой нужно переломить хребет. В монастырях часто тебя начинают подчёркнуто не уважать. Традиция, как я уже говорил, предусматривает трансформацию, но здесь происходит больше фиксация на том, что ты «пёс смердящий» без какого-либо внятного катарсиса. В российском православии это было всегда, и люди, в особенности дворового, простого происхождения носили клички, как собаки. Их даже в монастыри раньше не пускали. В итоге получается следующая картина – кто-то верит всему этому «смирению» искренне и позволяет на себе кататься, а тем временем наверх взгромождаются наиболее ушлые и хитрые, подымаясь по карьерной лестнице, а не достойные, поскольку любая меритократия невозможна без учения о достоинстве.

Следует сказать, что духовник Пантелеимонова монастыря на Афоне Макарий всё же преподал мне учение о христианском достоинстве, что послужило для меня толчком для пересмотра всей монашеской модели и в конечном итоге позволило покинуть монастырь как место, где выживают самые битые и злые. Зачем мучать себя, если понимаешь, какие плоды несёт подвижничество на самом деле? Даже смиренный монах, побеждающий оппонента своим смирением и любовью, действует здесь подобно коту, мурчанием и мимимишностью завоёвывающему своего хозяина. Без завоёванных благими качествами паломников и братьев, сами по себе, эти благие качества ни холодны, ни жарки. Но, завоёвывая почитателей, монах создаёт молву, молва формирует миф и определённый культ его преподобной персоны, развивающийся по всем канонам любого культа.