— Вы близко знакомы с Хелен Эдриан?

В кабинете было очень славно. Легкий ветер проникал в комнату через три распахнутых окна и приносил с собой благоухание цветов. С жужжанием влетел шмель и снова улетел. Все было необычайно тихо. Ричард Каннингем смотрел на Мэриан в ее стареньком хлопчатобумажном бело-голубом платье, которое она носила третий сезон, и которое ни на что, кроме практичности, не претендовало, и думал, какая она спокойная женщина и как ей удается в любом месте чувствовать себя как дома. Даже если бы он не был в нее влюблен, она все равно нравилась бы ему больше, чем кто-либо, кого он встречал в жизни. Он словно прочел ее мысли, потому что вспомнил, что когда-то был влюблен в Хелен Эдриан, но она ему нисколько при этом не нравилась. Он неожиданно для себя сказал:

— Я был влюблен в нее когда-то целую неделю.

Она, передавая ему чашку с чаем, серьезно спросила:

— Правда?

— Я услышал, как она поет. Вы слышали?

— Только во время их занятий с Феликсом. Чудесный голос.

— Правильней будет сказать, что она поет, как ангел. Когда я впервые услышал ее, все вокруг так и говорили, но даже это не помешало мне думать, что это правда. И выглядела она тоже, словно ангел — белоснежный атлас, лилии и яркий свет прямо над ее волосами. И я прямо-таки бросился в омут с головой.

— Что случилось потом?

Он рассмеялся:

— Я вынырнул на поверхность и обнаружил, что мы наскучили друг другу до чертиков.

Мэриан поднесла чашку к губам и сделала глоток. Поставив чашку на стол, она поинтересовалась:

— И вы часто так делаете?

— Как делаю?

— Стремительно влюбляетесь, а потом так же стремительно охладеваете.

Его об этом уже спрашивали. Он снова рассмеялся и сказал:

— Нет. И все-таки, «влюбляться» — неправильное слово. Больше это похоже на опьянение. Как вы думаете, стал бы я рассказывать об этом, если бы между нами было что-то серьезное?

— Я не знаю, — в голосе звучала нотка удивления. — Я и впрямь совсем... не знаю... вас.

— Любопытно. Мне кажется, что я вас очень хорошо знаю.

Мэриан хотела было улыбнуться, но губам своим она не доверяла. Она спокойно произнесла:

— Обо мне не так уж и много можно узнать. Скоро вы изучите меня до конца, и потом вам станет скучно.

— Скучно? Взять, к примеру, любую вещь, которая имеет значение, они могут быть глубокими, но по сути своей они просты. Вас не утомляет солнце и небо, и свежий воздух, и вода, и хлеб. В этом нет ничего мудреного. Они всегда рядом. Если бы их не было, мы бы умерли. Вас не утомляет то, в чем вы нуждаетесь.

Он произносил слова медленно, с перерывами, скорее размышляя вслух, чем что-то объясняя. Прежде чем она успела что-либо ответить, во дворике снаружи послышались шаги. Пенни поднялась по низеньким ступенькам и вошла в комнату. Она выглядела так, словно горько и долго рыдала. Она умылась холодной водой, блестящие каштановые волосы надо лбом были еще влажные, но припухлость глаз убрать так и не удалось. Она не побеспокоилась о пудре или помаде. Пенни держала на руках Мактавиша, и ему это не нравилось. Она сказала тихим безжизненным голосом:

— Элиза сказала, ты искала меня.

Затем она заметила Ричарда Каннингема, и ей захотелось убежать. Однако если вы получили приличное воспитание, вы себе такого позволить не можете, и вместо побега она подошла к нему и пожала его руку. Мактавиш, которому никакое воспитание не смогло бы помешать поступить именно так, как он хочет, проворно оттолкнулся от Пенни и спрыгнул вниз. После чего устроился на коленях у Мэриан, и, отказавшись от предложенного ему блюдечка молока, замер, сощурив глаза до оранжевых щелочек и нервно дергая кончиком хвоста вперед и назад.

Пенни выпила две чашки чая, сказала пару фраз замученным голосом и некоторое время спустя потихоньку улизнула.

Когда она ушла, Ричард взглянул на Мэриан.

— Что случилось с этим прелестным ребенком?

В ее глазах мелькнула сердитая искорка.

— Она любит Феликса гораздо сильнее, чем он того заслуживает. Хелен Эдриан терзает их обоих.

— Он нужен Хелен?

— Не думаю. Да и он сам так не думает. Она могла бы сойтись с ним, если бы он получил наследство дяди Мартина. Так что, боюсь, и это спишут на мой счет.

— Ему следует благодарить за это небеса, соблюдая пост. Он бы менее чем через шесть месяцев захотел ее убить. Он и сейчас, кажется, уже на грани этого.

— Это-то и беспокоит Пенни.

— Это дитя с ним помолвлена?

— Нет, они просто воспитывались вместе. Она очень дальняя кузина. Не представляю, как можно любить миссис Брэнд и мисс Ремингтон, так что вся любовь Пенни досталась Феликсу.

Мисс Сильвер ушла с пляжа, где оставила племянницу Этель Баркет, удобно устроившуюся у стены волнореза, и маленькую Жозефину, копающуюся в песке рядом с матерью. Пляж в Фарне был замечательный, хоть и небольшой. Через месяц-другой здесь невозможно будет отыскать свободной комнаты, но это майское утро мисс Сильвер находила очень милым, несомненно, очень милым. Она наслаждалась восхитительным воздухом и детским лопотанием Жозефины и не без удовольствия припомнила строки лорда Теннисона о «сыне рыбака, кричащем на сестру в разгар игры». И о «юном матросе, что поет в своей лодке в заливе», вместе с менее известными строками об орле:

Весь свет по кругу облетел и здесь обосновался.

Под ним гладь моря простиралась.

Не то чтобы залив в Фарне в данный момент мог представить взгляду наблюдателя сына рыбака, резвящегося вместе с сестрой, или юного матроса в море, сейчас абсолютно пустынном, и никогда раньше здешние места не прельщали орлов. Но, разумеется, от поэзии не следует ожидать буквальности.

После пары часов на пляже с лордом Теннисоном, мисс Сильвер посчитала, что небольшая прогулка ей не повредит. Этель и Жозефина могли бы остаться на пляже, пока она сделает покупки. Ей не нравилась книга, которую ей дали вчера в библиотеке, и она подумала, что было бы неплохо обменять ее. Она предпочитала романы, герои которых, по крайней мере, слышали о существовании десяти заповедей, и не начинали выпивать в десять часов утра после ночи, по большей части проведенной за тем же занятием. Их поведение под воздействием алкоголя она расценивала как не представляющее совершенно никакого интереса.

Покинув пляж, она пошла вдоль набережной, пока не достигла Кросс-стрит. Наверху было ветрено, и она очень обрадовалась тому, что надела пальто. Ее не волновало, что ему было уже десять лет, и что черное сукно в ярком свете весеннего солнца выглядело выцветшим. Когда ветер подхватывал полы, показывался край оливково-зеленой шали, поддетой снизу. Она считала, что ее полосатые шерстяные чулки тепловаты для солнечного пляжа, но не в ее правилах было менять их на фильдеперсовые не только в начале мая, но и до самого его конца, а сейчас она была просто рада тому, что на ней теплые чулки. Следуя тому же принципу, она надела зимнюю шляпу — не фетровую, купленную два года назад, а ту, что была самой лучшей из ее шляп, после фетровой, разумеется. Специально для морского курорта она отколола стародавний букет, состоящий из двух цветков анютиных глазок в окружении резеды, оставив на шляпе только украшение из петель черной и пурпурной лент, довольно сильно поблекших от добросовестной носки. Вместо своей обычной хлопковой сумки с вязанием она взяла, как более соответствующую атмосфере морского курорта, сумку из черного сукна, решительно разлинованную блестящей черной лентой, которую сделала из ткани, что использовала во время войны на окнах для светомаскировки. У сумки, прочной и вместительной, была аккуратная ручка из шнура, отпоротого от старой диванной подушки. Сейчас в ней находились чулки для Дерека Баркета — один готовый, второй недовязанный, — клубок и два мотка серой пряжи по две унции каждый, четыре стальные спицы, кошелек, носовой платок, пурпурно-черный шарф, всякая мелочь и библиотечные книги, ее и Этель.