— А вы в это верите? — спросила она.

— Во что?

— Ну, что мы еще не совсем.

— Вообще — не знаю. Если бы знал, и жизнь сложилась бы иначе. Не знаю почему, но убежден, что у нас с вами какая-то общая боль. Надо мной тоже иногда сгущаются тучи. Как там у Тургенева в «Вешних водах»? «Веселые годы, счастливые дни, как вешние воды умчались они...» За точность не ручаюсь; может быть, «счастливые годы, веселые дни».

— Счастливых лет быть не может. Дни, скорее.

— Бывает, что люди счастливы годами.

— Вы вспоминаете Тургенева, а у меня ни строчки стихов не осталось в памяти.

— Я и сам когда-то писал стихи. Сказки любил сочинять для детей...

Теперь и Ирма села на постели. Лица Андрея Петровича разглядеть было нельзя, только рубашка его белела. Движимая трудно объяснимым. чувством, Ирма протянула ему и вторую руку, чтобы и эти пальцы получили свою долю ласки, чтобы возникшее в какой-то момент чувство уверенности и уюта окрепло.

Андрей Петрович в темноте нашел ее пальцы сразу же, безошибочно, но на этот раз сжал их судорожно, словно утопающий — соломинку, так что Ирма едва не вскрикнула от боли. Но не осмелилась, не решилась нарушить происходящего.

Он заговорил, но не голосом капитана, чьим командам подчиняются люди и корабли. Голос был усталым, исполненным иронии, горьким.

— Жена решила, что мои писания — чепуха, недостойная серьезного человека. И все, что я успевал набросать вечерами и по ночам, утром оказывалось в печке. Тогда я начал прятать свои листки и блокноты. А она заподозрила, что со мной что-то неладно, что в таком состоянии я могу наделать глупостей и разрушить семейное благополучие. Вам, Ирма, знакомо такое понятие — семейное благополучие?

Впервые за все проведенные вместе часы Андрей Петрович назвал ее по имени. И никогда еще ее собственное имя не казалось ей таким красивым, как сейчас.

— Андрей Петрович, еще раз, пожалуйста...

— Что — еще раз?

— Назовите меня по имени.

— Ирма... Ирма... Да, на чем мы остановились? Итак, семейное благополучие. Знаете, сколько у меня дома хрустальных рюмок? Чтобы не соврать — сотни две.

«А у нас с Игорем не было хрусталя...»

— Когда родилась дочь, дома не осталось ни одного тихого уголка, где я мог бы писать. Бывают такие женщины, наседки, ради детей они забывают все на свете. Стало трудно дождаться минуты, когда я снова выйду в море. А начало было прекрасным... Надо ли вам рассказывать, как радовались мы на фронте всякому приезжавшему ансамблю. Позади были бои за Севастополь, Одессу, потерянные города, потопленные корабли. Под Сталинградом я был уже в морской пехоте. Только и осталось у нас, что тельняшки да бескозырки, при виде которых у немцев начинались колики. И вот — небольшой концерт и девушка, поющая милые песенки с простыми словами, поющая взволнованно, чистым, высоким голосом... Она была уверена, что станет великой певицей. Но в консерваторию не попала... Однако продолжала играть роль будущей знаменитости, рассуждать об искусстве и чернить всех остальных, кто выходил на сцену. Непризнанный талант, которого не замечают глупцы, — такова была ее излюбленная поза. Поэтому она требовала особого отношения и обращения. Попробуй только назвать ее Катериной или Катей. Китти — вот как следовало именовать ее. А со временем, когда она поняла, что ничего из нее не выйдет, все ее честолюбие сосредоточилось на мне. Она даже ходила в пароходство — сколько, мол, собираются держать меня в старпомах, когда же дадут наконец судно... В тот день я был готов убить ее. В тот день... да мало ли было таких дней! Дочь? Выросла и незаметно переняла от матери и эгоизм, и истерические скачки настроения. Требовательность: привези то да это. И попробуй только не привезти... Зять? Обе из кожи вон лезли, чтобы парня, по утрам играючи подбрасывавшего гири, освободить от армии. — Голос Андрея Петровича изменился, стал металлическим, уверенным, даже злым. — Судить их надо, тех, кто уклоняется от службы. Не давать квартир, не продавать машин. Пусть сперва выполнят свой долг перед Родиной, а там уж получают, что полагается честному гражданину. Сколько было вам, когда вы ушли на фронт?

— Семнадцать.

— А мне — девятнадцать.

Ирме стало неудобно сидеть с протянутыми поперек прохода руками. Она осторожно высвободила их и снова прилегла.

— Сядьте рядом, — попросила она, попросила и смутилась: оказаться в такой близости от чужого мужчины — этого она никогда себе не позволяла, хотя в минуты гнева на Игоря ей нередко хотелось выкинуть что-нибудь такое, показать: видишь, мне и без тебя хорошо, я не одна, кое-кому кажусь еще интересной женщиной. Однако дальше желания никогда, к сожалению, не шло. Но кто мог помешать ей преступить эту границу нынче ночью?

Андрей Петрович продолжал сидеть на месте.

— Я тоже не хочу жалости; не для того, чтобы ее вызвать, я стал рассказывать вам о своей жизни, — сказал он. — Совершенно согласен с Сент-Экзюпери в том, что мы несем ответственность за тех, кого приручили.

Разговаривая, люди невольно жестикулируют, размахивают руками. Ирма, опустив ноги, села, но так непроизвольно, резко, что коленями соприкоснулась с коленями Андрея Петровича, и оба это почувствовали.

— Привычка! Да, это удобная отговорка. Я и за собой это замечала: даже собака привыкает к хозяину, что же говорить о человеке... Но объясните, пожалуйста: чем отличается привычка от жалости? И почему, выбирая между привычкой и любовью, предпочитают первую? Не отвечаете? Тогда скажу я, потому что у меня это еще открытая рана, она болит, кровоточит. Потому, что влачить свои дни привычно и обыкновенно — спокойнее. Для любви нужно мужество, к тому же... обуянных любовью не понимают и ох как осуждают. А с мужеством дело плохо, даже у бывших фронтовиков.

Говоря это, Ирма вскочила; поднялся и Андрей Петрович.

— Мне хочется видеть, как вы, Ирма, сейчас выглядите! — И, не дожидаясь ее согласия, он включил верхний свет, в первый миг своей яркостью ослепивший их так, что они зажмурились и какое-то мгновение стояли, напоминая слепых, не видящих ничего вокруг.

На ней был тоненький ситцевый халатик, стираный-перестираный. Она застыдилась неприглядного наряда и пожалела, что в этот миг не