– Панове – русские?

– Вы наблюдательны, друг мой, – кивнул Сабинин.

– Быть может, панове пожелают сразу бутылку?

– Да вы не только психолог, друг мой, вы еще и тонкийэтнограф, – весело сказал Сабинин. – Увы, мы с моим спутником –несколько нетипичные русские, так что придется обойтись бокалом… правда, бокалымогут быть немаленькими и наполнены почти до краев…

– Остановите у подъезда и дожидайтесь меня, –сказал Сабинин. – Я буквально на минуту.

Своего, российского «ваньку» он, не чинясь, запросто ткнулбы в спину и уж ни в коем случае не «выкал», такого в России в отношенииизвозчиков даже записные либералы не допускают при всей их одержимости идеямиравноправия. Однако здешние извозчики, вот диво для россиянина, восседали наоблучках в смокингах и цилиндрах. Можете себе представить? Оторопь бралапопервости, тянуло разговаривать уважительно, не сразу и вспоминалось, что иресторанные шестерки в России в смокингах щеголяют, однако обращение с нимидопускается самое вульгарное…

Дом был не из самых фешенебельных, но и в категорию бедныхего зачислять не следовало – серединка на половинку, одним словом, приют мелкихбуржуа с претензиями…

Убедившись в отсутствии непрошеных свидетелей, Сабининдостал американскую новинку – блокнот с отрывными листочками, приложил его кстене и карандашиком в серебряной оправе написал несколько строк:

«Привет от тетушки Лотты. Жду в 11.30 в кафе «Гаффер», знаювас в лицо. Я спрошу, как пройти к Высокому Замку, можно кружной дорогой, чтобыполюбоваться городом. Если встреча не состоится, оставлю сообщение в главнойпочтовой конторе, ячейка 27».

И разборчиво, особо старательно вывел подпись по-французски:«Revenant».[18] Оглядевшись, спрятал свой котелок за хлипкуюпальму, произраставшую в кадке на лестничной площадке, достал из-под пиджакасмятую фуражку посыльного, тщательно ее расправив, лихо нахлобучил набекрень иподнялся на третий этаж. Не колеблясь, дернул звонок.

Послышались легкие шаги, дверь распахнула молодая горничнаяв белейшем передничке. Поигрывая взглядом с ухватками опытного волокиты,Сабинин поинтересовался:

– Мсье Радченко?

– Барин у себя, – охотно ответилакрасоточка. – Что у вас?

– Велено передать. – Сабинин подал ей записку, ужевложенную в небольшой конвертик. – Прошу прощения, мадемуазель, спешу, нев силах задержаться даже ради столь очаровательного создания…

Подкрутил ус, послал ей воздушный поцелуй, быстренькоразвернулся на каблуках и побежал вниз, беззаботно насвистывая. На площадкепроделал обратную операцию, нахлобучив котелок и спрятав фуражку под пиджак.Оказавшись на улице, одним прыжком вскочил в пролетку, воскликнул:

– К Иезуитскому парку!

Пожалуй, все было в совершеннейшем порядке. Никто незапоминает физиономий обслуги: официантов, извозчиков, посыльных и носильщиков.Даже если мсье Радченко подвергнет горничную обстоятельному допросу, ничеготолкового она на поведает: да, был посыльный, молодой, симпатичный, развязный…И только. Ищите по таким приметам хоть до скончания веков…

Извозчика он отпустил неподалеку от Иезуитского парка и, ещераз рассчитав в уме время, вошел в ворота. Двинулся к заранее выбранному местуцелеустремленно, однако стараясь не казаться спешащим.

У балюстрады он оказался в пятнадцать минут первого – да,правильно рассчитал… И пункт для наблюдения выбрал идеальный: от балюстрадыпокато спускался зеленый склон холма, а там, внизу, на расстоянии броска камня,возле белой вычурной беседки (где по причине буднего дня не было оркестрантов),и располагалось летнее кафе «Гаффер», дюжины две столиков, из коих не занято иполовины. Что гораздо важнее, и подступы к кафе идеально просматриваются вовсех направлениях.

Радченко, и в самом деле знакомого по фотографическимснимкам, он узнал моментально: брюнета лет тридцати с невидным, скучным лицоммелкого чиновничка, правильного отца семейства, озабоченного домашними хлопотамии микроскопической карьерой в заштатном департаменте. Даже отсюда заметно было,что мсье несколько нервничает, внимательному наблюдателю нетрудно догадаться,что он кого-то ждет.

Держась за красными ветками густого орешника, Сабининперешел чуточку левее… И остановился, лицо против воли свела злая гримаса.

Слева, за крайним столиком, сидели двое крепких пареньков,одетых вполне респектабельно, по-господски. Оба расположились лицом к Радченко…так, чтобы видеть его столик. Что же, это все? Нет, понаблюдаем еще… ага!

Справа, опять-таки за крайним столиком, сидят еще двое,чем-то неуловимо напоминающие первую пару, – молодые, крепкие,франтоватые. Вся четверка, связанная меж собой невидимыми нитями, расположиласьтак, чтобы в поле их зрения мгновенно попал тот, кто присядет за столикРадченко. Так, чтобы можно было незамедлительно двинуться следом за уходящим.Пойдет вправо – подхватят одни. Свернет налево – переймут другие. Неплохопродумано, опыт чувствуется.

Троих из четверки Сабинин прекрасно знал – много временипровел с ними бок о бок в душном подвале, где мастерили бомбы. Вот толькочетвертый совершенно незнаком, но это ничего не меняет…

Отпрянув, он направился к выходу из сада – столь жецелеустремленно, решительно. Значит, вот так… Нетрудно представить себе всепроисходившее: Радченко, без сомнений, телефонировал в пансионат, аппарат стоиту него на квартире, номер имеется в списке. Кудеяр – а кто же еще? –отреагировал с похвальной быстротой, выслав в кафе своих молодчиков… Итак, даздравствует предусмотрительность, и анафема тем, кто ею пренебрегает, ленитсяпроверять дважды, трижды. Последние как раз и попадают, словно кур в ощип. Надоже, а ведь мог спалиться…

Взглянув на часы, он заторопился, махнул незанятомуизвозчику. Степенно устраиваясь на обтянутом кожей сиденье, распорядился:

– На вокзал. Но предварительно заедем куда-нибудь, гдеможно купить цветы…

…Краковский поезд, тяжело отфыркиваясь и прыская паром,остановился у перрона. Сабинин во все глаза смотрел на австрийские вагоны, ккоторым еще не успел привыкнуть: все из отдельных купе, в каждое – свой вход,сбоку. Он никогда не ездил в таких. По наружным приступкам трусцой пробежаликондуктора, распахивая двери и, судя по мимике, старательно объявляя станцию.

Искомую особу он узнал моментально, за несколько лет,прошедших с того момента, когда был сделан показанный Кудеяром снимок, онаничуть не изменилась. В сердце Сабинина вошло некое смутно-томительное чувство,сродни печали.

Она и в самом деле была поразительно красива – изящная, совкусом одетая молодая дама, идущая по перрону с той самой небрежнойневозмутимостью, отличающей особ прекрасного пола, прекрасно сознающих своювласть над полом противоположным. Разумеется, на нее оглядывались – и не всегдав пределах приличий. Разумеется, она и бровью не повела, словно бы и не ощущаяэтих взглядов, но наверняка по женскому обычаю прилежно регистрировала каждый.«Бедняга Кудеяр, – без особого сочувствия подумал Сабинин. – Что ж,его можно понять – такая способна мимолетно разбить тебе жизнь и преспокойноудалиться летящей походкой с милой невозмутимостью на лице». «Неужели поручикзастрелился? Глупый, с чего бы вдруг? Боже мой, я и предвидеть не могла…»Наслышаны-с, сталкивались…