– Ты же знаешь, я не могу рисовать.

– Это пройдет, – сказала она и взяла его за руку. – Ты снова сможешь, когда твои внутренние воды успокоятся. Пока я с тобой, ты можешь заниматься чем хочешь.

Мара не нравились эти разговоры. В такие моменты он чувствовал себя особенно уязвимым.

– Какая разница? Я никогда не рисовал ничего хорошего.

– Это неправда, мне нравятся твои картины. – Она выпила. У нее были красивые губы, и цвет вина был красивый, рубиновый, мрачный. – Ты обещал подарить мне одну из своих работ, помнишь?

Мара поморщился.

– Помню.

Они помолчали. Одним глотком Мара выпил половину своего бокала. Бокал был наполовину пуст, но Мара знал, что это ненадолго. Аня снова заговорила первая:

– У меня есть хороший знакомый, я о нем тебе рассказывала, это старый клиент моего мужа, помнишь? Мы давно дружим… семьями. Он разбирается в искусстве, действительно разбирается. А его жена в конце девяностых занималась, – на этом слове она будто споткнулась, – молодыми художниками. В общем, они давно присматриваются к этому бизнесу, у них есть какие-то связи в галереях… – Аня вздохнула, увидев, что Мара закрыл глаза. – Если хочешь, я могла бы узнать, ради тебя. Мне правда не будет сложно.

– Не хочу.

Мара вяло изучал родинку на подъеме ее левой груди, не до конца прикрытой шелковым халатом.

– Ладно, – резко сказала она. – Иногда ты просто невыносим.

Проследив его взгляд, Аня раздраженно запахнула халат. Она сжала пальцы на бокале и постучала краем донышка по столу. Ноготь на указательном пальце ее правой руки был обломан – теперь Мара смотрел на него, и вид этого обломанного ногтя привел его в ужас. Он больше не мог здесь оставаться. Словно некий лимит сегодняшнего посещения был уже исчерпан. Он никогда не мог оставаться у Ани надолго: ему было тяжело терпеть присутствие чужого, непонятного человека. Только одиночество спасало его от тревоги.

Мара поерзал на стуле, потом не выдержал и встал из-за стола. Она косо на него посмотрела, не повернув головы.

– Уже уходишь?

– Да, поеду, – сказал он тихо. – Надо кормить кота.

У него был готов этот предлог, чтобы уйти. Он смотрел себе под ноги, боясь заглянуть Ане в глаза.

– У тебя есть деньги?

Мара ждал этого вопроса, и вот он прозвучал. Не дожидаясь его ответа, она залпом допила вино и вышла в коридор; Аня привыкла решать всё сама. И она всегда уходила в такие моменты. Никогда не доводила до настоящей ссоры.

Мара стоял в центре этой светлой кухни и слышал, как она роется в сумочке. Он думал, что сегодня она, вероятно, допьет эту бутылку одна.

– Знаешь, Мара, мне будет спокойней, если ты сделаешь мне копию ключей от квартиры. Так мы могли бы видеться чаще, и мне не придется переживать, когда ты наконец загонишь себя в такую глубокую нору, из которой самостоятельно не сможешь выбраться.

Она начала быстро и сбивчиво говорить в коридоре, но, вернувшись на кухню, попыталась придать себе решительный вид. В ладони у нее были деньги. Мара коснулся их взглядом и рассеянно кивнул.

– Вот и хорошо, – сказала Аня и выдавила из себя улыбку.

Ей захотелось погладить его по голове (как щенка? как ребенка?), но вместо этого она все же пересилила себя и поцеловала его в губы.

~ ~ ~

2016, осень

Больше суток они не списывались. Мара не писал Лизе, а Лиза не писала Маре. Стоя перед мольбертом очередным бесплодным вечером, он притворялся, что поглощен работой. Но на самом деле он ждал новой весточки от нее. Аня тоже, как назло, давно ему не звонила. Непривычная нежность копилась внутри Мары, и он не знал, куда бы ее выплеснуть.

Когда нет денег и некому открыть душу, лучшее решение – заставить себя работать. Сублимация – старый приятель любого творческого человека. Но не так-то просто найти силы и прикоснуться к чистому холсту… На какие только ухищрения Мара не шел ради первого мазка. Он, по натуре не суеверный, теперь крутился перед девственным листом, как шаман, пытающийся вызвать дождь правильным положением тела. Он надел «счастливые носки», поставил чашку с кофе строго на отмеченное разводами место на столе перед компьютером, включил «нужную» музыку… Все было бесполезно. Солнце укатилось за завод на горизонте, и пришлось включить свет. Спустя час или около того Мара все же заставил себя, призвав все свое мужество, вывести на холсте контур яйца. В тот самый момент, когда он уже доводил линию, после которой пришлось бы опять стоять в мучительном ожидании, на столе завибрировал телефон.

Она.

Мара кинулся к телефону и открыл мессенджер, от волнения не с первого раза попав пальцем по ярлыку приложения. Лиза прислала ему изображение. Это была фотография, на которой он сразу распознал силуэт ее худых ног, обтянутых джинсами. Она сидела на скамейке в какой-то беседке, придавив кроссовками горку потемневших листьев. Там, на ее фотографии, было темно и слякотно. Только слабая вспышка камеры осветила маленькие лужицы и черточки мокрого снега у выхода из беседки. Вместо подписи Лиза оставила смайлик: три капли. Что это значит: слезы? Нет, наверно, все-таки дождь…

Мара упал на матрас и прислал ей смайлик в ответ – голубого кита с маленьким фонтанчиком брызг. Тут же он увидел, что она прочитала сообщение. Он подождал несколько минут, но больше от Лизы ничего не пришло.

~ ~ ~

Каждый раз, когда кончались деньги, а Ани не было рядом, работа удивительным образом сама находила Мару, как плесень в его ванной комнате находила сырые щели и трещины для размножения. Он, впрочем, никогда не был слишком рад работе. Обычно ему нравилось состояние, в которое его приводили безденежье и пустые карманы, – почему-то он особенно чутко ощущал свободу, только когда страдал. Мара всегда был фанатичным бездельником, он им родился. А теперь, когда собственная жизнь не представляла для него ценности, он, ни секунды не раздумывая, готов был пожертвовать и оставшимся комфортом, только бы не искать работу. Устройство собственной жизни его не интересовало; это было как будто ниже его достоинства, он не видел смысла в самих попытках что-то предпринять. Мара считал себя фаталистом.

К счастью для него, как и для многих других бездельников, в России пока еще можно было прожить вообще без денег: например, не оплачивать коммуналку годами (в первую очередь самым злостным должникам отключали телефон, а на случай отключения света можно было воспользоваться свечами, которые хранились «на черный день» на родительских антресолях любых, особенно самых бедных российских