не в действиях и событиях. Раньше в ней случалось то, что потом было волнительно вспоминать. Как правило, все такие вещи оказывались связанными с морем. Штормы, передряги, авралы, поломки на судне… Не так уж опасно, но почему-то всё равно они всплывали в памяти в статусе каких-никаких, но приключений… Георгий не мог понять, тоскует ли он по своей прошлой жизни? В любом случае модус бытия изменился радикальнее, чем он того ожидал.

Теперь Горенов привык смотреть, слушать, замечать, не обнаруживая себя. Он наблюдал за событиями, переворачивающими жизни, – вроде той аварии с Эдипом – оставаясь в стороне, на безопасном расстоянии. Эта дистанция измерялась не только в метрах, но и в минутах, часах, годах… Чаще он просто читал о происшествиях… А потом писал… О других, вымышленных, но чем-то неразрывно связанных с реальными. Он был свидетелем, чья фамилия, минуя протоколы, карабкалась сразу на вершину, на обложки книг и афиши литературных встреч… Такая жизнь ему нравилась, но внутри нарастал неутолённый голод до поступков, потребность совершить что-то головокружительное. Однако внешние обстоятельства его теперешнего существования – полный штиль. Если он и плыл, то им повелевало какое-то очень слабое и размеренное течение.

Георгий шёл через мост над Большой Невой. Вчера в новостях действительно предупреждали о наводнении, Надя была права. Сегодня же газеты и телепрограммы в один голос кричали, что, дескать, дамба в очередной раз всех спасла. Навстречу брели грустные люди, обиженно и тоскливо оглядывающиеся по сторонам. Что у них случилось? Наверное, «Медный всадник» сорвался.

В это время Люма сидела у себя в кабинете и думала о Екатерине Алексеевне Фурцевой. Вчера на совещании, оценивая высокие профессиональные достижения Орловой, директор издательства сравнил её с легендарным секретарём ЦК, ставшей впоследствии министром культуры СССР, чем нанёс удар такой сокрушительной силы, что она не могла открыть рот до конца встречи. Мечты о сходстве с советскими актрисами – тут уж не до Гурченко, подошёл бы кто угодно – посыпались вниз, словно выбитые зубы. Людмиле Макаровне были свойственны подобные мужские ассоциации, но конкретно эту простенькую метафору она вы́читала в одном из недавно изданных ею детективов.

Особенно расстраивало, что сравнение с Фурцевой представлялось, в общем, небезосновательным, не новым, а значит, как ни жаль, напрашивающимся. Когда Орлова только делала свои первые успешные шаги, будущий супруг – кажется, тогда он был ещё майором – обнял её и сказал: «Ты моя Фурцева!» Удивительнее всего, что в те времена ей это показалось скорее приятным. Сейчас же хотелось выть, словно раненой кунице – волки Люме никогда не нравились, а у этих мех такой нежный – хотелось кричать: «Я же моложе!» Но делать замечание начальству недопустимо для таких людей, как она… и Екатерина Алексеевна. Кроме того, это прозвучало бы глупо, как можно быть моложе мёртвого человека? В жизни министра, чего скрывать, случались моменты, когда и ей было меньше пятидесяти. Да и вообще она считалась дамой небезынтересной.

Вчерашний инцидент существенно повышал ставки. Слишком многое для Люмы зависело теперь от встречи с Гореновым тет-а-тет. Грубо говоря, она хотела понять, может ли ещё называться женщиной или уже только главным редактором. Краеугольный вопрос: быть или не быть? Звучит по́шло. Если бы кто-то принёс ей рукопись, в которой сомнения персонажа были бы выражены таким образом, она бы собственноручно подчеркнула и дала автору понять, что он далеко не Шекспир. Но это же не литература, а жизнь, и Люма сама на её страницах. Неужели она не заслужила?!

Начитанный человек никогда не одинок… Ну, или почти никогда. И если ты вдруг ощутила себя «вместе» с Гамлетом, то, может, всё не так плохо? Может, судьба не летит под откос, как могло бы показаться тебе самой, а идёт своим мудрым, проторённым классиком чередом? И не так важно, чем кончилась пьеса, потому что, ещё раз повторяю: это не литература!

Безусловно, Орлова была женщиной культурной, но всё-таки не согласилась бы мерить свою жизнь произведениями Метерлинка или Гамсуна. Это могло бы оказаться куда точнее, но ох уж эта Северная Европа… Как-то у них всё нервно, рискованно, на грани патологии… Шекспир надёжнее. Надёжнее Шекспира могли быть только древние греки, но амбиции Люмы не простирались так далеко.

Всякий раз подобные размышления приводили к тому, что, словно грязная, коварная мышь в хранилище элитного сыра, в её сознание проникал вопрос: а сама она стала бы издавать подобные сочинения? Те, на которые можно опереться? Которые оказывают поддержку, являвшуюся, в её понимании, одной из задач словесности? Приходилось признать, что скорее нет. И всё потому, что к своим изданиям высокий титул «литература» отказывалась применять даже она сама. У этих книг есть целевая аудитория.

Людмила Макаровна не понимала собственных читателей, но, по её глубокому убеждению, кое-что знала о них. Эти люди не станут искать помощи в книгах. Почему? Ну, может быть, потому, что они не испытывают одиночества, обрастая, как затонувшие корабли водорослями, толстым слоем одноклассников, однокурсников, соседей по всем домам, где доводилось квартироваться, отпускных знакомых, случайных встречных… Орлова считала странным видеть потенциального товарища в каждом человеке. По её мнению, это – признак неразборчивости, если не глупости. Развитая личность, безусловно, предпочтёт ощущать себя забытой песчинкой в холодном космосе, но такие люди не станут покупать «эти книги». Итак, её читатели не будут искать в романах поддержки, однако им приходится стоять в очередях с постылыми детьми или ездить в электричках на надоевшую дачу. Ладно, может, не «постылыми» и не на «надоевшую», но думать так было удобнее и проще. Невысокое мнение об аудитории позволяло видеть в своей работе что-то героическое, считать, будто она трудится не благодаря, а вопреки. Вдобавок можно не печься о качестве изданий. Нет, безусловно, Люма не была халтурщицей, но всё-таки, работая для такого контингента, нечего особенно переживать, а спокойствие – залог здоровья и красоты. Да и кто бы мог в наши дни написать книги-опоры? Шекспиров-то нет.

На презентациях и встречах с читателями Орлова видела совсем других людей. Это могли быть трогательные девочки с глазами раненных совят, будто живущие ради тех эмоций, которыми набухали влажные тексты её любовных серий. Несмотря на возраст, они уже достаточно разочаровались и были убеждены, что в действительности испытать подобное им не доведётся. Или, скажем, старик с удивительно мудрым лицом, запоями читавший детективы. Это увлечение началось вскоре после смерти жены. Книги буквально спасали его от горя и тоски. Когда Люма встречалась с ними, она загадочным образом ещё больше убеждалась в своей правоте, повторяя предельно бессмысленную и