Но у лихорадочно бегущих мыслей наконец заканчивается завод, потому что вот он уже и просыпается. И различает голоса, доносящиеся из гостиной, и сразу узнает густой низкий смех своего отца. Не может быть, что уже воскресенье. Он садится в кровати и тут же падает назад, потому что комната начинает бешено кружиться. Он пугается, что случился еще один микроинсульт, но тут вспоминается красненькая таблетка на языке девушки, и до него доходит, что это просто похмелье. Он снова поднимается, на этот раз осторожнее, и, пошатываясь, доплетается до гостиной.

Отец сидит на диване, в своем вечном темно-синем костюме на все случаи жизни. Кейси, в шортах и майке, пристроилась на кресле и ест хлопья из пиалы.

— Он жив, — сухо подмечает она, поводя бровью.

Ее ирония не преднамеренна, либо она уже так поднаторела, что он не сразу ее улавливает. Он и не вспомнит, когда последний раз просыпался под звук ее голоса. Ситуация не из идеальных, конечно, и все же он так счастлив тому, что она здесь, у него дома, что на секунду забывает, что она беременна, а он списан со счетов. Он поражается, почему же не боролся за это еще много лет назад, и чувствует болезненный укол сожаления. На ней короткие шорты, она сидит, поджав под себя одну ногу, и он вспоминает, как смотрел на нее, четырехлетнюю, в оранжевых шортах, и мечтал только, чтобы она осталась такой навсегда. Когда дети вырастают, их не оплакивают, а надо бы. Той четырехлетней девочки уже нет и не будет, она все равно что умерла, а он бы все отдал за то, чтобы вернуть ее обратно.

— Ты что, плачешь, Сильвер? — спрашивает она.

— Немножко, — он вытирает глаза и оборачивается к отцу, который смотрит на него с нескрываемой тревогой.

— Прости, что разочаровал тебя, — произносит Сильвер.

Рубен глядит на него в изумлении.

— Когда?

— Не знаю. Так, вообще.

— Сильвер!

Он смотрит на него так тепло. Хотел бы Сильвер знать, как это у него получается. Он бы посмотрел вот так на Кейси, и она бы сразу все поняла.

— Поняла что? — говорит Кейси.

— Что?

— Ты сказал, «она бы сразу все поняла»?

Черт. С этим надо что-то делать.

— Прости. Просто мысли вслух.

Теперь они оба смотрят на него в изумлении.

— У тебя снова удар?

— Трудно сказать.

Отец решительно встает.

— У тебя есть костюм?

— Нет.

Он кивает, как будто худшие его подозрения подтвердились. Что это за жизнь, для которой не нужен костюм?

— У меня есть несколько смокингов для выступлений.

— Сойдут и они.

— Куда мы едем?

— По дороге расскажу.

— А мне можно с вами? — спрашивает Кейси.

— Нет.

— Да ладно тебе, отец, — канючит она.

Ее дедушка с нежностью смотрит на нее, и если и есть в его глазах печаль, он хорошо ее скрывает.

— Один проблемный пассажир на борту за раз, — говорит он.

Сидя за рулем, он оглядывает рюши на его сорочке под смокинг и усмехается.

— Что?

— Ничего.

— Скажешь наконец, куда мы едем?

— На похороны.

— Кто покойник?

— Эрик Зайринг.

— Я его не знал.

— Я тоже.

На небе ни облачка. Еще один знойный день. Сильвер включает в «камри» кондиционер, тот начинает жалобно подвывать. Рубен рассеянно выключает его. Сильвер не помнит, когда он последний раз ехал в машине с отцом.

Они проезжают парк Кеннеди, где Сильвер замечает высокого мужчину в шортах, который катит коляску с ребенком и выгуливает большого золотистого ретривера. Сильвер представляет его жену, оставшуюся дома, в шортах, забрызганных краской, волосы убраны наверх, она расписывает стену в комнате их дочки. Муж забрал ребенка и собаку, чтобы она могла спокойно поработать. Позже он закинет их обратно, чтобы успеть на свой баскетбол, а по пути домой купит бутылочку вина, которую они разопьют в ванной на ножках, уложив дочку спать. Они ничего не упустили в своем браке. Его занятия спортом, ее искусство, все это легко и непринужденно соединилось, когда они повстречались. Сильвер рад за него, за жизнь, которую он устроил, за девочку, которая будет расти в этом доме.

— … отношение к самоубийству? — спрашивает Рубен.

— Что?

— Я уточнял, знаешь ли ты, каково у евреев отношение к самоубийству?

— Полагаю, не слишком благосклонное.

Он кивает.

— Да, не слишком. Это тяжкий грех. В иудейской традиции по человеку, который сознательно себя убивает, не должно быть ни траурной церемонии, ни надгробных речей. Вообще никакого похоронного обряда.

— Что, считается, такая перспектива удержит от греха?

— Возможно. Трудно сказать. Во всей Библии только два случая самоубийства. Самое известное, очень повлиявшее на еврейский закон, это самоубийство царя Саула на горе Гилбоа. Ты помнишь эту историю?

— Он упал на свой меч. Они проигрывали филистимлянам. Он знал, что с ним сделают, если захватят живым.

Рубен улыбается, явно довольный тем, что Сильвер не до конца растерял знания из еврейской истории. Когда они были маленькие, каждый вечер пятницы они с Чаком возвращались домой из синагоги, держась за руки отца. И пока они перескакивали и петляли, чтобы не наступать на трещины на тротуаре, он рассказывал им историю из Библии, каждый раз новую. Сильвер особенно любил чудеса: расступившееся море, манну небесную, ключ, забивший из скалы, десять казней. Чак предпочитал сражения. Либо таков был талант Рубена-рассказчика, либо — устройство библейского текста, но обычно отцу удавалось заинтересовать обоих.

— Именно так, — соглашается он, как и положено настоящему раввину. — Мудрецы трактовали самоубийство Саула как особый случай. Поэтому, если в ситуации имелись смягчающие обстоятельства, раввины могли подходить к вопросу более гибко.

— Что применимо к большинству самоубийств.

— Это правда. Думаю, в этом и был смысл.

— Лазейка, — говорит Сильвер. — Неплохо.

— Сочувствие, — отвечает Рубен.

— Ты говоришь «томат», я говорю «помидор».

Отец, нахмурившись, качает головой. Вот почему они никогда не говорят о религии.

— Я лишь хочу сказать, что самоубийство — это и с моральной, и с духовной точки зрения очень зыбкая зона. Забудь о религии, забудь о Боге, если на то пошло.

— Сделано.

Рубен бросает на него усталый взгляд.

— Это серьезно.

— Прости. Знаю.