— Если только на запах еды сбегутся, — немного легкомысленно ответил Давыдов. — Или жалко будет делиться?

— Мне? — Пан Сигизмунд изобразил ненатуральное удивление. — Для французов я не пожалею самого дорогого, что у меня осталось.

— Самогону?

— Пороха и пуль! — Шляхтич погладил лежавшую на коленях «кулибинку» и заинтересованно спросил: — А разве у нас осталось чего-нибудь… ну, вы понимаете?

— Представления не имею, это нужно у Кузьмы спрашивать.

Пшемоцкий улыбнулся — за время пути бывший крестьянин, а ныне «вольнонаемный народный мститель», как окрестил его Денис Васильевич, проявил удивительный талант в снабжении маленького отряда съестными припасами. Природная склонность тому причиной или наследственный разбойных нюх, но в покинутых жителями деревнях и селах партизан всегда находил выпивку и закуску. Пусть не ахти какие разносолы, но сало в его заплечном мешке не переводилось, а позабытая спешащими хозяевами горилка отыскивалась, даже будучи закопанной в землю. Полезное в походе свойство, что ни говорите.

— Не буду отвлекать нашего кормильца от рыбалки, — решил пан Сигизмунд и поудобнее устроился у костра. — Думаю, что русский народ в неизбывной доброте своей не обойдет чаркой сирого польского шляхтича. Хотя… какого там, к чертям, польского!

— В каком смысле? — удивился Денис Васильевич.

— В прямом, — Пшемоцкий нервно дернул щекой. — Мой батюшка умер за полтора года до моего рождения… да… И ходили упорные слухи, что появлению на свет божий наследника славного рода поспособствовал некий униатский священник, холера ему в бок.

— А вы не пытались найти его и поговорить?

— Пытался, — пан Сигизмунд горько вздохнул. — После того как мы стали подданными российской короны, отец Андрей принял православие и получил приход где-то на Волыни, а предполагаемая родня даже на порог не пускает. Скверные люди, эти Достоевские.

— Кто, простите?

— Достоевские, — повторил Пшемоцкий. — Голодранцы, холера им в бок.

— Подождите-подождите… — Капитан-лейтенант глубоко задумался. — Сейчас вспомню… Нет, забыл! Хотя… Если не ошибаюсь, то это потомки бежавшего в Литву Василия Ртищева? Да, точно так и есть!

— Предательское семя.

— Нет, вы неправы, Сигизмунд Каземирович, Литва тогда была вполне русским и православным государством, так что не стоит говорить о предательстве.

— Да?

— Совершенно верно. И вы, как я понял, являете собой пусть и побочную, но все же прямую ветвь старинного дворянского рода.

— Русского рода?

— Ну не китайского же?

Теперь уже пан Сигизмунд впал в задумчивость. На лице его явно читалась борьба, ведомая с самым серьезным противником — с самим собой. После длительного молчания он наконец-то принял решение, о коем сообщил громко во весь голос:

— Ненавижу поляков, пся крев! Представляете, Денис Васильевич, они почти тридцать лет прельщали мою православную душу ложными посулами, и лишь кровь истинного сына Отечества нашего… Кстати, а вы согласитесь стать моим крестным отцом?

Забегая чуть вперед.

Документ.

«Рассмотрев прошение Красной гвардии старшего сержанта Сергея Андреевича Ртищева о восстановлении в дворянстве Российском, не находим к тому препятствий.

Сов. Мин. Российской империи, 1808 года, января 5 числа».

Резолюция рукой Его Императорского Величества:

«Не возражаю.

Павел».

Документ.

«Дело в отношении шляхтича Гродненской губернии Сигизмунда Каземировича Пшемоцкого прекратить, в связи с отсутствием оного в числе подданных Российской империи.

Министр В.Д. Платов М. И.

Министр Г.Б. Бенкендорф А. Х.»

— Ваше благородие, — вернувшийся с рыбалки Кузьма притащил десятка три крупных сорожек на кукане, но, несмотря на приличный улов, выглядел встревоженным. — Денис Васильевич, стрельба с северу слышна.

Новый Устав допускал в военное время называть офицеров по имени-отчеству, но партизан позволил себе такое в первый раз. Напугался неведомой опасности или, наоборот, становится полноценным солдатом? И какая еще, к черту, стрельба?

— Не слышу.

— И я тоже, — подтвердил Пшемоцкий. — Уж не пьян ли ты?

— Без командиров пить грешно и неприлично, — оскорбился Кузьма. — Да вы сами послушайте.

— Будешь мне тут сказки рассказывать, — проворчал Давыдов и жестом остановил собирающегося что-то сказать Пшемоцкого: — Подождите, Сигизмунд Каземирович…

Да, партизан оказался прав — откуда-то с севера доносилась частая ружейная стрельба. На самом пределе слышимости, потому неудивительно, что за разговором на нее попросту не обратили внимания. Бумкает где-то потихоньку… Может, это у лошадей животы пучит?

— Пропал обед. — Сигизмунд Каземирович, просивший больше никогда не называть его паном, посмотрел на рыбу, плюнул в костер и ударил кулаком о ладонь. — Надо спешить. Вдруг это кто-то из наших воюет?

— А мы сунемся и все планы порушим, — усмехнулся капитан-лейтенант. — Стоит ли мешать проведению операции?

— А мы не помешаем, ваше благородие, — вмешался Кузьма. — Выручим — «кулибинок»-то совсем не слышно, только французы палят. У наших голос басовитый, а те как моськи лают.

— Точно говорю — на помощь спешить надо, — оживился бывший поляк. — А винтовок не слыхать, потому что патроны кончились.

— Тогда седлаем, — решил Давыдов. — Бей их в песи, круши в хузары!

— Точно! — Пшемоцкий покосился на командирского денщика и заржал во весь голос: — Покажем супостату кузькину матку бозку!

К месту побоища не успели совсем чуть-чуть. Или успели вовремя, если посмотреть на ситуацию с другой стороны — маленький отряд из трех человек вылетел на место разыгравшейся трагедии в самый последний момент, и Денис Васильевич с ходу стоптал конем солдата в синем мундире, попытавшегося поднять ружье. Немного приотставшему Пшемоцкому повезло больше, и сейчас он крутился в седле, схватившись одновременно с двумя французскими гусарами. Но Кузьма не одобрил развлечения Сигизмунда Каземировича и несколькими выстрелами лишил того соперников.

— Что творишь, мерзавец? — оставшийся без соперников Пшемоцкий зло оскалился и поднял коня на дыбы. — Да я тебя сейчас…

— А ну прекратить! — Давыдов погрозил бывшему шляхтичу кулаком, спешился и склонился над сбитым с ног французом. — Смотрите-ка, вроде бы живой.

— Добейте!

— Экий вы кровожадный, — усмехнулся капитан-лейтенант. — Что за манеры, Сигизмунд Каземирович?

В это время пленник открыл глаза и закашлялся. Струйка крови из уголка рта пробежала по многодневной щетине.