Последний аргумент крыть было абсолютно нечем, – белье было, действительно, чистым и даже подсиненным.

Тяжелую выварку Дора собственноручно водружала на плиту и священнодействовала над ней часами, орудуя такой специальной деревянной палкой.

Конечно, интеллигентные молодые люди, которые заглядывали в наш дом, в первый момент были несколько… как бы это сказать… фраппированы, но только в первый момент.

Темнокожий аспирант из Конго, кажется, был тайно влюблен в обладательницу столь роскошного белья.

Доктор Жан-Поль-Мария, полыхая белками глаз, воздавал должное фрикаделькам, печеночкам, бульону, – он одаривал До чарующей белозубой улыбкой, и время от времени, поглядывая наверх, вздыхал, – что напоминала ему синяя бязевая ткань? Невесту? Возлюбленную?

А, может быть, некую могучую прародительницу рода, мифическую богиню плодородия?

– Надо же, кушает, – подперев подбородок пухлым кулачком, Дора с умилением поглядывала в сторону заморского гостя.

Она немного… по-женски… по-матерински… жалела его, такого черного, такого одинокого на чужбине, – у них, наверное, там, голод, – не то что у нас, слава богу.

Доктор Жан-Поль-Мария – а он был доктор, – уже не вполне молодой, – благоухающий, корректный, весь в манжетах и запонках, – благодарно кивал, склонив жесткую плюшевую голову над тарелкой, – все-таки, удивительная страна, удивительные нравы…

Под его бархатным взглядом До расцветала, – она трепетала точно птичка и щебетала, щебетала, щебетала…

Доктор Жан-Поль был благодарным слушателем, – ни разу! – ни разу он не перебил Дору, – напротив, – с грустным и сосредоточенным вниманием он вслушивался в ее голос, вспоминая, должно быть, интонации спиричуэлс и таких же щедрых, смешливых и гневно-прекрасных женщин своей далекой родины

Она смотрела на меня долгим укоризненным взглядом.

– Почему же вы не отдали мне письмо? – уголки ее губ горестно изогнулись, – разве вы не получили письмо от Хиллари Клинтон?

Она сидела за столом, качая седой прекрасной головой.

А я вам так скажу.

Если на протяжении всей вашей жизни вы ни разу не получали письма от Хиллари Клинтон, то вряд ли вы поймете меня.

Письмо было заказное, в сером шершавом конверте, с четким штемпелем.

Мусе Шварц от Хиллари Клинтон.

Сейчас объясню.

Моя бабушка Муся Шварц боролась за мир всеми доступными ей способами.

Скажем так, она всегда была, что называется, в теме, и руку держала на пульсе изменчивой политики сильных мира всего.

Она смотрела программу «Время», придирчиво сверяя информацию у коротковолнового приемника, – ша! пусть будет тихо! – маленькая иссеченная продольными и поперечными линиями ладонь взмывала, лицо делалось донельзя строгим и даже хищным, – нет, вы только послушайте! – бархатный голос из динамика журчал и как будто гипнотизировал.

Одним словом, до глубокой ночи Муся Иосифовна Шварц добывала информацию, сверяла показания, имена, даты, – порхая с «Немецкой волны» на радио «Свобода», со «Свободы на «Би-би-си», она сама становилась надежным источником и хранителем важных новостей, – ай-ай-ай, – как не стыдно, – уличив очередного политика в явной лжи, скорбно прикрывала глаза и удалялась в свою комнату, – еще час или два доносилось оттуда сосредоточенное покашливание, – словом, это было священное во всех отношениях время.

Время важных писем.

Бабушка писала письма.

Она писала, не разгибая спины, время от времени макая перо в чернильницу.

Она писала пером, обычным ученическим пером, насаженным на деревянный стержень, – синими или фиолетовыми чернилами, – на разлинованном листе, вырванном из школьной тетради, – шариковых ручек она не признавала, – и потом, разве могла примитивная шариковая ручка выразить всю степень бабушкиного возмущения?

У бабушки было острое перо.

На эпитеты она не скупилась. В ход шло все. Цитаты древних мудрецов, выдержки из статей.

Совсем забыла уточнить, – бабушка моя читала газеты, – начиная с «Аргументов и фактов» и заканчивая «Комсомолкой», и не просто читала, а аккуратно, изящными маникюрными ножничками вырезала нужные абзацы и вклеивала их в толстую, похожую на амбарную книгу тетрадь. Под каждой вклеенной цитатой стояла дата, имя, название первоисточника, словом, в своем деле бабушка была не какой-то там жалкий любитель, а настоящий профессионал.

Ночные бдения не препятствовали раннему подъему.

Да и подъемом назвать это было довольно сложно.

Разве я не говорила? Последние годы (то есть, годы нашего знакомства) они вообще не спала.

– Не спится, – пожимала плечами бабушка, – не спится, и слава богу! Жизни осталось всего ничего, и проспать драгоценное время было бы крайне нелепо! И, помимо всего прочего, как можно спать, когда в мире творится черт знает что!

Бабушка моя в буквальном смысле этих слов стояла на страже этого самого мира. Она не смыкала глаз. Зорко отслеживала знаки грядущих перемен.

– Ты поняла? НАЧИНАЕТСЯ! Они думают, никто ничего не видит. Не понимает. Но они таки ошибаются!

Сардонически усмехаясь, бабушка садилась за письменный стол и шевелила губами. Лицо у нее делалось важное и сосредоточенное.

Утром она запечатывала конверт и уходила на почту. На почте бабушку знали.

Работники почтового отделения почтительно привставали со своих мест при виде деловито семенящей Муси Шварц.

– Идет, уже идет, – переглядывались они и улыбались.

* * *

– Почему? Почему вы не отдали письмо? Ведь это так важно!

Скорбно раскачиваясь, она не забывала все-таки вслушиваться в скороговорку диктора центрального телевидения.

Письмо от Хиллари Клинтон лежало на обеденном столе.

Бабушка вздыхала.

– Ладно они, – но ты, ты, – ведь ты одна понимаешь, как это важно! Как это важно для меня! Как это важно для мира!

– Но ты болела, мы не хотели волновать тебя, – мой лепет казался таким жалким, – он был просто убогим на фоне справедливого бабушкиного возмущения.

– Ведь ты понимаешь, что это почти заговор, майн кинд? Что это практически предательство?

Я потупилась. Невыразимо больно было слышать такое от моей горячо любимой бабушки, которая впервые за долгие годы, наконец, получила ответ.

Кому она только не писала!

Как радовались, должно быть, все эти люди, великие мира сего, – начиная от Рональда Рейгана и заканчивая Михаилом Горбачевым, – как радовались они письмам моей бабушки, как наслаждались цветистостью и изысканностью ее слога, ясностью мысли и непревзойденным остроумием!