русских острых эстетических переживаний. Однако принятая в качестве обрядового дерева, которое устанавливается на Рождество, ель превратилась в положительно окрашенный растительный символ. Она вдруг как бы преобразилась, и те же самые ее свойства, которые прежде вызывали неприязнь, стали восприниматься как достоинства. Пирамидальная форма, прямой стройный ствол, кольцеобразное расположение ветвей, густота вечнозеленого покрова, приятный хвойный и смолистый запах — все это в соединении с праздничным убранством, горящими свечами, ангелом или звездой, венчающими верхушку, способствовало теперь превращению ее в образ эстетического совершенства, создающий в доме особую атмосферу — атмосферу присутствия Елки.

Ее стали называть «живой красавицей», «светлой», «чудесной», «милой», «великолепной», «стройной вечнозеленой красавицей елкой». Представ перед детьми во всем своем великолепии, разукрашенная «на самый блистательный лад» [см.: {44}: 128], она неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг.

Эта вдруг обретенная елкой ни с чем не сравнимая красота дополнялась ее «нравственными» свойствами: висящие на ней сласти, лежащие под ней подарки, которые она щедро и расточительно раздавала, превращали ее в бескорыстную дарительницу. Отношение детей к елке как к одушевленной красавице, «которая так же живет и чувствует и радуется, как они … живет вместе с ними и они с ней» [см.: {508}: 8], свидетельствует о персонификации и идеализации этого образа в детском сознании.

Вместе с изменением эстетического восприятия елки менялось и эмоциональное отношение к ней. Если Пушкин называл ель «печальным тавро северной природы» [см.: {364}: VII, 289], то со второй половины XIX века она вызывает восхищение, радость, восторг. Явление прекрасного одаривающего дерева было подобно ежегодно повторявшемуся чуду, воспоминания о котором становились лучшими воспоминаниями детства, а ожидание его сделалось одним из острейших переживаний ребенка: «Не заменимая ничем — елка!» [см.: {382}: 67]. В течение всей последующей жизни каждая очередная елка вызывала в памяти лучшие моменты детства:

Вот я маленькая стою с волнением за запертой дверью. В гостиной папа украшает елку, и запах хвои, праздничный и веселый, сулит волшебные подарки [см.: {185}: 80].

Чудная, милая рождественская елка! Я люблю тебя! Твои зеленые иглы, твой запах, украшающие тебя свечки и те безделушки, которыми обыкновенно увешивают тебя, — все напоминает мне детство, юность и милых, близких сердцу, которых забыть невозможно! [см.: {299}, 169][6]

Однако столь полюбившийся как детям, так и взрослым праздник не имел в русском прошлом никакой идеологической опоры. Концепции елки и праздника в ее честь не существовало долгое время. Красота елки, ее «душевная щедрость» нуждались в обосновании: елка как дерево, ставшее центром праздничного торжества, и елка как праздник, получивший по этому дереву название, должны были обрести какой-то символический смысл. Если Петр I вводил хвойную растительность в «ознаменование» Нового года и в «знак веселия», то есть в качестве элемента городского декора светского праздника, в котором религиозная функция отсутствовала, то с XIX века ель, превратившись из новогодней в рождественскую, начала приобретать христианскую символику.

Наряду с заимствованием праздника в России постепенно усваивалось и то значение, которое приписывали рождественскому дереву в Западной Европе: русская елка также становится «Христовым деревом». Свойство оставаться всегда зеленой способствовало превращению ее в символ «неувядающей, вечнозеленой, благостыни Божией», вечного обновления жизни, нравственного возрождения, приносимого рождающимся Христом. Она устанавливалась в день Рождества для того, «чтобы люди не забывали закон любви и добра, милосердия и сострадания» [см.: {119}: XIX, 411]. Она превратилась в райское древо, которого люди некогда лишились, но которое в этот день ежегодно возвращалось к ним. Символическое толкование получало не только дерево в целом, но и отдельные его части и атрибуты: его храмообразная форма, вечнозеленый покров, венчающая верхушку Вифлеемская звезда, горящие на нем свечи, которые всегда вызывали особо благоговейные чувства. Даже крестовина, к которой крепили елку, соотносилась с крестной ношей Христа, свидетельствуя о прочной опоре рождественского дерева, ибо «кто на крест опирается, тот крепко стоит, не падет, того никакие невзгоды сокрушить не могут» [см.: {377}: 6].

В создании символических смыслов ели важную роль играла и безукоризненность ее внешнего вида: идеальная елка должна быть высокой, стройной, густой, а ее верхушка — прямой и острой. Своей формой, устремленностью ввысь елка напоминала храм, функцию которого она и выполняла, собирая людей вокруг себя и как бы осеняя их собою. Ежегодно свершавшееся чудо — чудо явления елки, подарки, которыми она одаривала, весь несложный праздничный сценарий воспроизводили евангельский сюжет Рождества Христова, где главный акцент делался на теме семьи и ребенка. В результате эстетически и эмоционально воспринимавшийся образ приобрел содержание. Восторг и обожание, соединившись с почитанием и благоговением, превратили праздник елки в культовое поклонение ей[7].

«Христово дерево»: литературные легенды о рождественской елке

Приобретенные елкой новые символические смыслы нуждались в логическом объяснении и обосновании, требуя текстов — сказок, легенд и рассказов, которые подтверждали бы ее право быть предметом поклонения. В русской народной традиции такие тексты отсутствовали.

Если предмет нового культа не может найти опоры в исконной мифологии (и елка здесь не единственный пример), на помощь обычно приходит литература. Когда по всей территории Германии начал распространяться эльзасский обычай устанавливать на Новый год хвойное деревце и когда оно в процессе христианизации стало превращаться в рождественское дерево, аналогичная задача стояла перед немецкими писателями, а несколько позже — перед писателями других европейских народов. В результате в Европе был создан корпус текстов, где культовое дерево и праздник в его честь оказались связанными с евангельскими и церковными событиями [см.: {542}; 543].

И в России во второй половине XIX века появилось множество сказок и легенд о елке. Значительная часть «елочных» сюжетов пришла с Запада. Их переводили, перерабатывали, перелагали в стихи и печатали в выходивших к Рождеству книжках, а также в праздничных выпусках журналов[8]. При этом совершался определенный отбор сюжетов: одни из них по той или иной причине отбрасывались, другие подвергались переделкам и переосмыслению, третьи же прочно усваивались. Так, русская традиция не приняла широко бытовавшие в Германии легенды, связывавшие превращение ели в рождественское дерево с именем Мартина Лютера. Те же тексты, которые не травмировали религиозное и национальное чувство, переходя из сборника в сборник, из журнала в журнал, тиражировались в большом количестве, закрепляя в сознании детей образ рождественской елки.

Елочные сюжеты не отличались особой изобретательностью, но они вполне добросовестно выполняли свою функцию, доступно объясняя детям происхождение и смысл обычая, в котором они принимали участие. Из