Однако, с тех пор как она познакомилась с Чарльзом, мы с ней ни разу никуда не съездили.

Все это она теперь делила с ним: постель, чемодан, секреты.

Две недели я думала о Марни и ее муже – вернее, вспоминала о них от случая к случаю, но каждый раз с леденящим ужасом, и мою грудь точно стискивал тугой обруч. Я чувствовала, что наши корни расплетаются, и это казалось шокирующим и неприемлемым. Прежде мне и в голову не приходило, что такое возможно!

Марни позвонила поздно вечером, сразу же после того, как они вернулись домой из свадебного путешествия. Я почти уже спала. Однако ей не терпелось узнать мои впечатления от ее свадьбы, то, что запомнилось мне больше всего. Я рассказала ей про Эллу, ее шестилетнюю племянницу, – на малышке к концу первого танца из одежды остались одни носочки и трусики, а лоб был усеян бисеринками пота, так усердно она скакала и кружилась. Я упомянула брата Марни, пьяно клевавшего носом за столом во время речей. Не забыла я и регистраторшу – та застряла в пробке по пути на торжество и слала панические сообщения, хотя запас времени до начала церемонии у нее был.

Марни рассмеялась, узнав, что сырная башня рухнула, едва ее разрезали. Она вздохнула, и в этом вздохе явственно слышалась улыбка, когда я сказала ей, что ее родители еще долго продолжали танцевать после того, как музыканты закончили играть и уборщики принялись приводить зал в порядок.

– Так приятно все это слышать, – проговорила она. – У меня такое чувство, что я столько всего пропустила! Я распланировала все до мелочей, но, с другой стороны, физически невозможно было оказаться во всех местах сразу. Осталось еще дождаться всех фотографий. Часть мы уже получили. Что-то около десятка, самые лучшие, и кое-где ты отлично получилась. Ты же придешь к нам в пятницу? Я тебе покажу.

– Может, сбросишь их мне прямо сейчас? – спросила я.

Мы фотографировались у арки, украшенной цветами, – сначала только новобрачные, потом все вместе, потом маленькими группами: родители, братья и сестры, друзья. Нас расставляли по местам, просили улыбнуться и тут же выдворяли из кадра прочь. Я не знала, есть ли среди этих фотографий снимки, где только мы с ней вдвоем, но очень на это надеялась.

– Конечно, – отозвалась она. – Я перешлю тебе письмо от фотографа. Там есть одна совершенно уморительная фотография моих родителей, невозможно удержаться от смеха.

– Я еще тогда подумала, что они отлично держатся.

– Ну да, – согласилась Марни. – Я тоже так подумала. Хотя – и это очень на них похоже – они, оказывается, были во Флоренции одновременно с нами. У мамы там проходила какая-то конференция – что-то на тему аллергии, – а папа решил поехать за компанию. Думаешь, они хоть слово мне об этом сказали? Не-а. Или предложили там встретиться? Вместе пообедать или поужинать? Не-а.

Она всегда была склонна видеть в родителях худшее, выискивать в их поведении доказательства безразличия.

– Не уверена, что это так уж плохо, – заметила я осторожно. – Может, они просто не хотели помешать вам наслаждаться друг другом в медовый месяц?

– Ну конечно, можно это предположить, – сказала она. – Но мне лично так не кажется.

Я зевнула, очень надеясь, что Марни расценит это как сигнал закругляться, но она продолжала.

– Знаешь, что? – протянула она. – У меня такое ощущение, что я изменилась. Это очень напыщенно прозвучит, если я скажу, что стала мудрее? Наверное, очень. В общем, не знаю.

– И я тоже не знаю, – отозвалась я.

– Такое чувство, что я стала более взрослой. – Она запнулась. – Нет, это будет не совсем точно. В общем, я будто поучаствовала в какой-то очень публичной демонстрации своей зрелости. Что я вроде как притворяюсь. Понимаешь?

– Не совсем, – призналась я.

– Ладно, не важно, – продолжила она. – Собственно, я почему и звоню. Мы решили продавать квартиру. Ну, ты понимаешь. Как взрослые люди и все такое.

Она сделала паузу, но я не нашлась что сказать.

– Мы обсудили это, пока были в путешествии, и решили, что так будет правильно.

Марни снова замолчала.

Она осторожничала, нерешительно прощупывая почву перед каждым следующим шагом, точно ступала по хрупкому льду и опасалась, что он в любой момент может треснуть под ее ногами. Я понимала, что она гадает, вернее даже, безмолвно задает мне вопрос: не расстроит ли меня эта новость, не станет ли эта перемена в устоявшемся миропорядке проблемой? Марни с Чарльзом давно уже вели разговоры о том, что когда-нибудь переберутся за город, в дом с садом, подъездной дорожкой и спальнями, окна которых будут выходить на поля. Не исключено, что своими паузами она пыталась донести до меня именно это.

Она старательно обходила молчанием тему денег. Чарльз работал в частной инвестиционной компании, где занимался покупкой других компаний с целью последующей их перепродажи по частям с прибылью, и был весьма успешен, я имею в виду, очень богат. А Марни трудилась не покладая рук, используя каждую свободную минуту для того, чтобы либо писать, либо говорить о еде. Не так давно у нее появился новый спонсор – компания, продающая ножи, каждый из которых стоил как крыло самолета. По всей видимости, когда Марни начала пользоваться этой продукцией в своих видео, продажи у компании взлетели вверх и моя подруга смогла выторговать себе более выгодные условия.

Я же, напротив, никогда еще с меньшим энтузиазмом не ходила на свою работу, где моей основной обязанностью было отфутболивать жалобы недовольных клиентов и находить способы выплачивать им как можно более смехотворные компенсации за наши промахи. Моих заработков с трудом хватало на оплату съемной квартиры. И Марни со своей всегдашней тактичностью не хотела создавать у меня комплекс неполноценности.

Ой.

Да.

Нет. Ты права.

Я изо всех сил стараюсь быть честной. И, что совершенно неудивительно, получается у меня не очень. Я представила свою ситуацию в слегка неверном свете.

Деньги у меня были – они и сейчас у меня есть, – просто они лежали в другом месте.

Джонатан, будучи оператором на фрилансе и потому не имея никакого социального пакета от работодателя, не стал надеяться на авось и со свойственной ему ответственностью заключил договор страхования жизни. Я была его ближайшей родственницей, поэтому выплата по страховке досталась мне.

Но я не смогла – и до сих пор не могу – ее потратить. Джонатан хотел, чтобы я получила эти деньги, но мне невыносима мысль, что его жизнь конвертировалась в денежный эквивалент. Потому что эту утрату невозможно возместить никакими деньгами. Даже приблизительно. Ну как ты измеришь в денежном выражении свет, что горит в прихожей, когда ты приходишь домой затемно? В какую сумму оценишь знакомую улыбку, с которой тебя встречают на остановке поздно вечером, чтобы проводить до дому? Сколько стоит найти замену тому, в чью руку твоя рука ложилась как влитая, чье тепло так ободряло, а смех так радовал душу, – тому, кто добровольно соединил свою жизнь с твоей?