его ощупывал с правой стороны. Поспрашивал, где больно, а где нет, а потом девушки в белом бумажки принесли. Анализы.

– Пьёте много? – спросил доктор таким тоном, будто знал, что много пьёт пациент Шанин Виктор.

– Жизнь так крутнулась. Много бед с ранней юности. Много пью, – честно ответил Витюша и поглядел за окно, где снова начинали падать редкие рыхлые снежинки.

– Вам пить вообще категорически нельзя, – внимательно поглядел на него врач.

– А что, печень слабая, не переваривает много алкоголя уже? Так мне сорок седьмой год пошел.

– У тебя, сынок, цирроз, – доктор поднялся. – Я поговорю с вашим участковым. Пусть он выпишет тебе направление к нам на стационар. В УВД его утвердят. И ты ляжешь к нам на месяц- другой. Операцию сделаем. Половина печени пока живая. Попробую тебя вытащить с того света.

Витюша обалдел, напрягся и еле выдавил из живота почти три слова.

– А цирроз – что?

– Проще говоря – фактически рак. Только без метастаз. Воспаляются, умирают клетки. Помираешь ты, Виктор. Вся печенка скурвится – и на кладбище. Если не будешь пить и у нас полечишься, то, может, поживёшь ещё. Можно отрезать воспалённую мёртвую ткань и тогда есть шанс жить дальше. Только если не продолжать убивать клетки ткани до конца. Тогда и отрезать будет нечего. Ну, всё. Иди. Жду с направлением. Хохлову позвоню сегодня же.

Витюша ехал в село своё на заднем сиденье. Смотрел на степь, которая сливалась с горизонтом так плотно, что линии между небом и землёй не видно было.

– Это прямо как между жизнью и смертью нет заметной черты, – подумал он.

Приехали в Семёновку.

– Куда тебя кинуть? – спросил шофер.

– Да к тошниловке, куда ещё? – хрипло прошептал Витюша.

Вышел. Постоял с минуту возле двери.

– Ну, сегодня-то вряд ли помру, – сказал он свежему воздуху и открыл дверь.

Глава седьмая

Сразу за порогом пивнушки располагалась уместно счастливо и по-своему красиво настоящая мужская жизнь. Водочные, самогонные и винные пары сплетались под потолком с пивным духом солода в ароматный букет, похожий для всех «своих» на аромат цветов. Ну, вроде как собрались мужики на большой клумбе, где и розы, и пионы, бархатцы, гиацинты, лилии и левкои, ирисы, гвоздики, ландыши и кусты чубушника- жасмина росли неправильно: одновременно хоть зимой, хоть летом. И всё это лезло в ноздри, лаская нюх, а через нервы и мозг. Да ещё табачный дым от разных папирос и сигарет горьким туманом обволакивал пьющий народец. Стоявшие за столиком в конце «тошниловки» знали, что все свои на месте, вся «родня» в сборе, но первых столов они не видели. Дымовая завеса была почти непроницаемой. Только по голосам, громко вещающим что-то своё, не понятное даже близким соседям, в любом краю понималось и различалось как хор, поющий сразу десяток разных песен.

Витюша знал где столик Карагозова и его дружка Кости. Туда и пробился, попутно пожимая руки всем, кто ещё мог пожать в ответ и обнимал за спины остальных, согнувшихся над столиком и дремавших стоя.

– Короче, мужики, давайте прощаться. – Витюша снял шапку и скорбно склонил голову. – Был в больничке, госпитале «мусорском». Хохлов договорился. Не в райцентре. В городе был я. Профессор меня изучал, анализы взял, внимательно исследовал. Вот эти анализы меня и приговорили.

Цирроз печени я получил, мужики. Пока сорок процентов печёнки сжёг я бормотухой и сам-самычем, первачом. Не завяжу, доктор сказал – жить осталось малехо больше месяца. Если «засушусь» – клетки гнить будут слабее и погуляю живьём около года. А операцию если сделать, отрезать половину печёнки гнилой и выкинуть, то живи, Шанин Виктор, сколько влезет. Пока самому не обрыднет.

Очень серьёзными стали глаза у дружков. Карагозов Юра начал задумчиво скрести пальцем подбородок. Думал.

– Ты погодь прощаться покедова, – сказал он Витюше и крикнул в дымовую завесу. – Зинчук Лёха тут? А Самойленко Олежка здесь?

– А то где ж!? – синхронно отозвались Олег и Алексей.

– Ко мне подойдите, – Карагозов освободил два стакана. Перелил из них самогон в кружку с пивом. А мужикам налил первача свежего. Они пришли и облокотились о столик. Со всеми, конечно, поручкались.

– У вас обоих цирроз печени, так?

– Ну, так. У меня три года как обнаружили, – улыбнулся Самойленко.

– Я с циррозом пятый год, – добавил Лёха. – Ничё, живу. Пью таблетки, какие прописали и всё. Бухаю, аппетит нормальный. Половина печёнки сдохла намертво. Врач сказал тогда, что пара месяцев жизни у меня ещё есть. А живу почти пять лет, мля. Чудеса же, да?

– Я так совсем не ем таблеток и уколов не делаю, – Олежка громко засмеялся.– Цирроз – фигня полная. Я почти литр водки или самогона в день долблю. Пивом приглаживаю. Кружек семь за день получается. И ничё. Весить стал на пять кило больше. Это от пива.

– Ну, засандальте по сто пятьдесят за Витюшино здоровье. У него сегодня тоже цирроз нашли в городе. Профессор нашел.– Карагозов протянул обоим стаканы. Мужики одним глотком их освободили, сказали Витюше, чтобы он не шибко-то врачам верил. Что им лишь бы отрезать чего-нибудь у человека. Вот и придумывают ему страшные болячки. И пошли по своим местам.

– Ну, я тоже так подумал после больнички. А сперва-то испугался. Сорок седьмой годок начал только жить и на! Помирать пришло время! А хрен вот вам, профессора! – Витюша сам налил себе полный стакан. Выпил, не занюхивая, по-геройски, и протянул рубль Хохлова Карагозову.– Скажи кому-то из шнырей, пусть вина принесут.

– Так вон у Костяна рубль есть. У меня трёха. Пара пузырей самогона у тётки Токаревой как раз столько и стоят. А башли потом ещё найдём. – Юра сложил ладони рупором и крикнул вглубь зала.– Эй, Ганечкин, солпец ты недоделанный, бегом к дяде Юре.

Прибежал не очень пьяный Ганечкин Вова. Мальчик на побегушках тридцати лет. Он был худой, слабый, жил один с матерью и ничего не делал. Только в пивнухе торчал лет десять уже. Считался он добрым, безобидным и безответным, готовым делать всё хорошее всем налево – направо и в первую очередь своим сильным и авторитетным корешам. Они его за это ценили и поили бесплатно. К вечеру он уже почти ползал.

–Два пузыря у бабки Токаревой взял шамором!– Приказал Карагозов и сунул рубли в маленькую бледную ладонь шныря.

Через полчаса Вова выпил положенный ему за работу стограммчик и испарился. А мужики ещё долго болтали обо всём, кроме Витюшиного цирроза. Это уже дома он, поздно, после полуночи, лёг на кровать поверх покрывала, сто лет назад стиранного, поставил возле ножки кровати подаренную на