Когда ты коснулась венка, бутоны осыпались прахом, а гибкие прутья изогнулись, разрослись, погрузились в землю, вспоров ее, точно железные орудия садовника, и сомкнулись вокруг меня нерушимой клетью.

– Все, что ты дашь, – холодно сказала ты, пока я силилась выбраться из ловушки, – рано или поздно обернется против тебя.

И я усвоила этот урок.

Путь до двери кажется бесконечно долгим.

Снег густеет, смыкается вокруг меня, словно зыбучие пески, и с каждым шагом приходится прилагать все больше усилий, а башня меж тем будто и не приближается ни на сажень.

Я стараюсь не думать о времени, но оно немилосердно напоминает о себе болью, усталостью и голодом. И мыслями о том, что все бесполезно, ведь пока я иду – королевства рушатся и восстают из руин, династии меняются, герои и злодеи погибают, и тебя тоже уже наверняка нет в живых.

Тогда зачем все это?

Можно же просто остановиться. Позволить холодной бездне поглотить меня, растворить, вернуть к истокам…

Я так мечтаю об отдыхе, что готова поверить этому мороку, готова сдаться, и лишь дребезжащая от напряжения нить связи с Кайо помогает не забыть о том, кто я и где нахожусь.

Кругом обман. Кто-то привел меня сюда, показал башню, значит, до нее можно и нужно добраться. Или я и вовсе до сих пор лежу без чувств у кромки воды, а все прочее – внушение, видение, сон. Так или иначе, кто-то из отверженных хозяйничает в моей голове, и потворствовать ему я не собираюсь.

– Не дождешься! – кричу в небесный колодец, обрамленный заиндевелыми верхушками деревьев, и наконец обращаюсь к силе.

Она бежит по венам медленно, неохотно, как и моя загустевшая на морозе кровь, но все же приливает к кончикам пальцев и молниями расходится по поляне. Белая корка растрескивается, будто лед под сапогом, а потом снег начинает таять. Пядь за пядью он превращается в воду, которую тут же впитывает измученная земля, и лес вокруг потихоньку просыпается, встряхивается, сбрасывает с ветвей ледяные оковы.

Раз уж это сон – я сама буду выбирать погоду.

Время все еще растянуто, но теперь я хотя бы чувствую его ход. Чувствую, что жива и что каждый шаг по болотисто-вязкой поляне не напрасен. И вскоре нога наконец опускается не в грязь, а на широкую каменную ступеньку, и тело сразу становится легким, будто все эти минуты и вечности кто-то цеплялся за меня, удерживал, но теперь отпустил.

Впрочем, невесомость эта зыбкая, обманчивая. Она длится мгновение и тут же сменяется новым грузом и слабостью. Все затраченные силы сторицей отзываются в костях и мышцах, и посиневшая от мороза кожа горит.

Мокрая, дрожащая, я едва стою перед приоткрытой дверью, что беззвучно покачивается на ветру. В последний раз, когда я видела ее, изнутри валил черный дым, а теперь веет теплом и покоем, фальшиво, но так заманчиво, что я не могу удержаться. Хотя не удержалась бы, даже если б от башни тянуло затхлостью и могильным холодом – и не то чтобы мне предоставили выбор.

Я миную несколько ступенек и открываю дверь.

Воспоминания накатывают сразу, пусть поначалу я не вижу ничего, кроме сплошного мрака. Свет с улицы будто не может сюда прорваться, но вот у дальней стены вспыхивает огонек и разгорается все ярче и ярче, в конце концов превращаясь в уютное пламя очага. На полу, точно волшебный узор, проступает ковер, на стенах – неуклюжие детские рисунки. Кресло-качалка с любимым маминым пледом поскрипывает возле огня, на столике рядом исходит паром травяной отвар, пропитывая терпким запахом всю комнату. И грубая винтовая лестница ритуальной свечой вырывается из самого центра и устремляется ввысь, к вершине башни.

У нас никогда не было такой комнаты, но она будто соткана из лоскутов моих воспоминаний разных лет. Здесь даже есть частичка тебя: костяной гребень для волос, небрежно брошенный прямо на полу, такой ослепительно белый, что не заметить его невозможно. Он буквально светится.

Я жду, что незримый кукловод заставит меня взять его. Нашепчет на ухо, как сильно я этого хочу, жажду – неспроста же он так выделяется на общем фоне. И вот я стою, прислушиваюсь к своим ощущениям и… не испытываю никаких внезапных порывов. Гребень остается просто гребнем. Красивым. Твоим. И совершенно мне не нужным.

Зато голос я все же слышу. Даже голоса. Один – детский, серьезный и точно немного обиженный. Слов не разобрать, но интонации, кажется, вопросительные. А второй… второй я узнала бы в любой день, в любом состоянии, под любыми чарами. Даже полностью оглохнув, я все равно буду слышать его в своей голове, нежный и напевный.

Голос сказок и уроков, голос любви и недовольства. Мамин голос.

Я понимаю, что это по-прежнему воспоминания, вытащенные на свет моим мучителем, но все равно с трудом сдерживаюсь, чтобы не побежать на звук. Вместо этого подхожу к лестнице медленно, с опаской и, задрав голову, прислушиваюсь.

Говорят и впрямь наверху.

Слова становятся отчетливее только на втором витке, а на третьем я различаю уже целые фразы.

– …не потому, что всезнающие, а потому, что о будущем ведают, – говорит мама. – Видят его, как я тебя.

– И менять могут? – спрашивает детский голос.

– Как встретишь ведуна, узнай у него о своем будущем и поменяй все, что не по нраву придется.

Бесконечная спираль лестницы окружена мраком, и в нем же парит одинокая деревянная дверь с облупившейся бирюзовой краской. Именно за ней ведется беседа. И к ней же от ступенек тянется тонкая дощечка, на которую я никак не решаюсь ступить.

– А ведьмы?

– Ведьмы… – В мамином голосе слышится улыбка. – Увы, будущее нам, ведьмам, недоступно. Зато мы чувствуем природу. Каждую травинку в лесу, каждый камешек на дне озерном. Они говорят с нами, помогают чаровать и врачевать. Потому и не живется нам спокойно в городах, слишком там все… мертво.

Я выдыхаю и…

Шаг. Второй. Третий.

Доска скрипит, прогибается, а чернота под ней, безликая, безглазая, кажется живой и алчущей. Ожидающей моего падения.

– Про кого еще вам рассказать?

– Про пастырей! – пищит второй детский голосок, и я едва не срываюсь в пропасть, сбившись с шага.

Это… я. Мой голос. Узнаваемый не разумом, но сердцем. Значит, второй ребенок, постарше, это ты.

Мама смеется.

Я выравниваю дыхание и продолжаю переставлять ноги. Еще немного, совсем чуть-чуть, и пальцы вытянутой руки коснутся шершавой двери.

– Даруя смертным власть над стихиями, боги знали, что свет и тьму нельзя помещать в разные сосуды – настолько крепко они связаны, настолько зависимы друг от друга. И появились в мире маги светотени. Но люди боялись тех, чьи глаза то горели солнцами, то наливались чернотой, поэтому мощью собственного дара маги сумели тьму отделить, но не изничтожить. С тех пор она всегда рядом, в образе зверя или птицы, верная помощница и подруга, а маг при ней – пастырь собственной тьме и тьме в сердцах всего человечества, потому что как никто чувствует зло. Как никто способен ему противостоять.