Ри повернулась пройти по северному склону, в сосняк. Но мама запнулась о корень, упала на колени, на лицо ее прыгнула едва ль не тревога. Спросила:

— Тут снег уже сколько?

— Много дней лежит.

— Я видела, когда он пришел.

Под соснами земле не давала испачкаться хвоя — мягкий ковер бурых иголок, расстеленный под низкими ветвями, натуральная детская, как раз беситься малоросликам. Сосны можно было легко представить замком или парусником; ну или просто пикники здесь устраивать идеально. Деревья не пропускали никакого налетающего ветра и любому времени года придавали добрый аромат.

Мама взялась за ветку, остановилась:

— Вот тут я, бывало, играла.

— Я тоже.

— С Бернадеттой.

Ри притянула маму поближе, поуютней, и они пошли меж сосен, среди острых иголок и шелестящих ветвей, потом вниз и через пересыхающий ручей к следующей лесистой горке. На снегу были следы — енотов, кроликов да пары койотов, что осмелились вынюхивать так близко к жилью. Ри тянула маму вверх, в густой твердый лес. Надо было почаще останавливаться, поглубже сосать воздух, покуда не доберутся до гребня. Деревья стояли крупные, царственные, верные. Огромный дубовый пень, спиленный ровно, служил скамьей с видом на долину. Пень уже обтерхался и прогнил до мягкости, но сидеть на нем было привольно и приятно.

Мама села, Ри устроилась рядышком. Подержала маму за руку, потом слезла с пня, встала на колени. Сжала мамину руку своими обеими, запрокинула лицо, чтобы видеть маму.

— Мама, ты мне нужна. Мам — посмотри на меня. Посмотри на меня, мама. Мам, мне очень понадобится, чтоб ты мне помогла. Такое происходит, что я даже не знаю, что мне с этим делать. Мам? Посмотри на меня, а? Мам?

Уходящее солнце выдало широкий разлив красного за хребтом. Горизонт красного цвета дробился на столбы деревьями, на снег долины проливались розовые струи.

Несколько минут Ри простояла на коленях, подождала — на коленях, а воспрянувшие было чаянья упали до скромных, незначительных надежд, смутных, стояла на коленях и ждала, пока вообще никакой надежды не осталось — усохла в ее стиснутых руках. Она отпустила маму, встала, ушла в тени за пень. Через минуту вернулась и пристально посмотрела на маму сверху, потом опять села. Кожа у мамы была землистая, лицо пустое, а душа искренне предалась молчанию и приблизительному убежищу, которое и могло только дать непонимание. Мама вперялась взглядом в закат, затем подтянула колени к груди, обхватила себя руками, сжала туже.

— Мам?

За следующие несколько минут Ри нагибалась и заглядывала ей в лицо несколько раз. Мамины глаза стойко не отрывались от пылающей дали, подбородок уперт в колени, руки сцеплены вокруг лодыжек. Ри вскочила на старый пень, вгляделась в мамин профиль — округлые черты, ввалившиеся щеки, — потом вздохнула, посмотрела на запад. Солнечный свет сжался до красной точки за хребтом, ночь заглотила точку одним махом, и дали быстро утопли, скрылись из виду. Ри встала, подняла маму на ноги, под руку они двинулись потемневшей тропой вниз к дому.

Когда стемнело, пришел Флойд с младенцем. По меньшей мере трижды с полудня Гейл говорила Ри, что у нее груди побаливают, и в Неда она вцепилась, как в лекарство, понесла его на диван. Откинулась на спинку, поспешно рассупонилась и дала ему грудь, к которой он, похоже, рвался. Ри сидела в кресле у дальнего окна, старалась не слушать семейные разговоры, но слышала все. Флойд требовал, чтобы Гейл вернулась домой: его мать не может справиться с такой маленькой деткой, и в трейлере слишком тихо, когда она не воркует над младенцем, без всех этих «ути-пути» и прочего. Ну и почтой прислали ее каталог, можно полистать и выбрать себе что-нибудь красивенькое на весну, — он ей это наверняка купит. Гейл перенесла Неда к другой груди — капля по капле боль, похоже, убывала. Она сказала, что кое-какую срань надо поменять. Он ей не начальник каждую минуту каждого дня. Флойд сказал «ладно». Но самое главное — эта клятая Хизер, хватит с ней уже ебаться. Флойд ничего не ответил. Сынок с Гарольдом украдкой подобрались ближе — поглядеть на сиську во рту у младенца, и в комнате слышалось только его чмоканье. Флойд закурил, потом встал, вышел наружу. Гейл покачала младенца, приговаривая:

— Ну, ну. Ну, ну.

Открылась дверь, Флойд поставил черный чемодан и синюю сумку с Недовыми пожитками, затем вышел спиной и закрыл за собой дверь. Оба мальчишки повисли на подлокотнике дивана, пялясь на груди Гейл, а лучи фар Флойдова грузовика обмахнули оконное стекло — он уехал. Ри зашла за диван, принялась растирать Гейл затылок. «Ну, ну. Он вернется. Он опять вернется за тобой, скорее всего — в день стирки, спорим. Скажет, старуха Хизер разжирела, скурвилась вдруг ни с того ни с сего, истинная правда, и, господи, как же он по тебе соскучился. Поехали домой, милая, — мыло под раковиной». А сказала Гейл вот что:

— По крайней мере, теперь он врать не стал. Ты заметила?

Ри толкала упрямую тележку по магазину в Боби, Нед ехал в корзине, Гейл шла рядом. Нед спал и пускал пузыри, а они с Гейл затаривались по-семейному. Колеса у тележки косоглазо разъезжались, поэтому конструкция ехала не прямо туда, куда ею метили, а скрежетала вбок, выписывая полумесяцы то к одной стороне прохода, то к другой. Ри наваливалась и рулила тележкой, как плугом по кривой борозде, удерживала ее жестко, заставляла ехать более-менее куда надо. В тележку она сложила рис, лапшу и сушеную фасоль. Там уже лежали банки супа, томатного соуса и тунца, целый круг колбасы, три буханки хлеба, по две коробки овсянки и пшенки, плюс три семейные упаковки говяжьего фарша. Ри притормозила, посмотрела на свой груз, приложив палец к губам, — и вернула рис на полку, а взяла еще лапши. Сказала:

— Не знаю, что он такого неправильного сделал. Точно не знаю.

Гейл ответила:

— Столько лапши — тебе к ней тертый сыр не нужен?

— Дорогой слишком, а его мало. Мы его обычно не берем.

— Либо украл, либо стукнул. За это обычно и убивают.

— Не представляю, чтоб папа заложил кого-то. Он же совсем не стукач.

— А вот этот обычно вроде недорого.

— Не, ну его.

— По вкусу такой же.

— He-а. Пацанам только понравится, все время хотеться будет. Слишком дорого. Дороже даже мяса.

— Ох блин, — сказала Гейл. — До меня только что дошло — меня ж, наверно, богато воспитывали. У нас всегда был тертый сыр.

Ри засмеялась и обхватила Гейл за плечи:

— Но из тебя все равно толк вышел, Горошинка. Сладкая жизнь из мамкиной сиськи тебя не испортила. Я, по крайней мере, не вижу.

Гейл швырнула в тележку две банки тертого сыра, сказала:

— Я за свою денежку их покупаю. — Дотянулась до полки напротив и схватила еще одну банку. — И вот эти тамале.